Записки странствующего журналиста. От Донбасса до Амазонки - стр. 5
Пьют аляскинские аборигены в таких же масштабах, как и коренные жители Камчатки. Правда, увы, на Аляске (возможно, виноват возраст?) заняться любовью эскимоски мне не предлагали.
Но отличия все же есть. В СССР аборигенам Сибири говорить на родном языке не запрещали, а вот на Аляске еще в 60-х годах прошлого века белые учителя за подобное «преступление» мазали нарушителям губы мылом. На магазинах и барах штата вывешивали плакаты: «Индейцам алкоголь не продаем».
У аборигенов Аляски, страдающих от алкоголизма и не выдерживающих конкуренции с белыми, выработался четкий комплекс своей второсортности. В СССР же, где всем платили почти одинаковую зарплату, эта проблема ощущалась гораздо менее остро.
3. Как я спас Екатеринбург
надрывались магнитофоны почти в каждой комнате в студенческой общаге Свердловского университета.
В Свердловск я попал в середине 80-х прошлого столетия, когда в качестве студента географического факультета МГУ проходил практику на Урале.
После Москвы город поражал обилием заводов и неприкрытой провинциальностью. Например, меня поразило, что в буфете железнодорожного вокзала кофе подавали – в связи с отсутсвием чашек – в баночках из-под майонеза.
Однако в этой, как мне тогда казалось, провинциальной дыре я столкнулся с очень необычным человеком – 23-летним студентом местного истфака Евгением Ройзманом.
Есть выражение «мечта антисемита» – про жалкого, трусливого и в то же время подловатого еврея; в пику ему Женю можно было назвать «кошмаром антисемита». Гренадерского роста, обладающий богатырской силой и прославившийся своей храбростью и удалью Евгений просто перечеркивал антисемитские представления о «типичных» евреях.
Кстати, к своему еврейству Женя относился спокойно. Он его не стеснялся и даже мог появиться на занятиях с могендовидом на шее, но все же сионистом он не был. Советскую власть он ненавидел всей душой, но был скорее прозападным диссидентом, чем еврейским националистом.
Женя, кстати, тогда поведал мне, что за антисоветскую деятельность уже отмотал срок. На зоне, как он утверждал, ему даже понравилось, а распитие чифиря у костра он вспоминал очень часто. Если честно, я тогда ему не поверил, так как считал, что после тюрьмы за политическую деятельность в институт не принимают, но, как выяснилось, я ошибался.
Так или иначе, тюрьма «не исправила» Ройзмана, и распространением самиздатовской литературы среди свердловских студентов он занимался очень активно. Именно в Свердловске благодаря знакомству с будущим мэром Екатеринбурга я сумел прочесть те запрещенные книги, которые не мог достать в столице.
Но чистой политикой Евгений тогда интересовался несильно, а больше читал не издаваемых в СССР поэтов. Стихи Женя писал и сам – и даже создал несколько поэтических объединений среди свердловских студентов. Я показал его творчество московским знатокам, и они заверили меня, что это настоящий поэт и, к тому же, «человек с большой страстной душой».
Кстати, в «страстную душу» Ройзмана были влюблены почти все студентки свердловского истфака. От одной из них у Евгения родился ребенок. Жениться на ней Евгений не хотел, но жил с ней в одной квартире. «Женщин много, но своего ребенка я никогда не оставлю и буду жить с ним, даже если не люблю женщину, которого его родила», – поведал мне будущий глава Екатеринбурга.