Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - стр. 17

. Прибавлю, что В. В. обратился и к русской «этничности» – «сущность большевизма» соотносится им с русским национальным характером: «широкой русской натуре» приписана бескрайность (расточительность); «большевизм – дитя азиатской бескрайности – сидит в каждом из нас», поэтому каждый русский «несет долю ответственности за деяния большевиков»[44].

Получается очередной парадокс: с одной стороны, большевизм насаждается евреями, с другой – соответствует русскому национальному характеру. Русских Шульгин винит в том, что они, в отличие от евреев, не любят друг друга и поэтому не способны организоваться без «сильного вожака», а евреев – за нелюбовь к русским: «Меньше злобы!» – советует им Шульгин. Расстрелы, которые устраивала ЧК, в которой, как он пишет, власть принадлежала евреям, он называет «русскими погромами»; евреи, по его мнению, также управляли дореволюционной прессой: «Учитесь газетному делу», – советует Шульгин русским. Книжка кончается словами: «Мы друг друга ненавидим именно за то, что во всех нас – бессильное зло. Вы – уже сильны, научитесь быть добрыми, и вы нам понравитесь…»[45] Сколько высокомерия в этих словах, а во всей книжке – злобы и желчной иронии, направленной на всех, особенно на евреев. И сколько зависти.

Большевизм – злобная идеология, пишет Шульгин, а озлобленность есть национальная черта и евреев, и русских, поэтому первые не могут властвовать над вторыми. С одной стороны, большевики поработили русский народ, с другой – большевизм оказался проявлением широкой русской натуры. Это противоречие преподносится с ненавистью к первым и симпатией ко вторым. Присущий Шульгину лаконизм сменился в этой книжке многословием и каким-то ерничеством, за которым крылось ущемленное национальное чувство. Критикуя русских как нацию, Шульгин не призывает их каяться – ни перед Россией, ни перед евреями[46]. Правда, он говорит, что на объективность не претендует.

Как ни парадоксально, в Советский Союз в 1925 году Шульгин ездил под личиной еврея Иосифа Карловича Шварца (в «Трех столицах» – Эдуард Эмильевич Шмитт), для чего отрастил бороду[47] и приобрел соответствующую одежду: автобиографический герой «Трех столиц» хвастает перед читателем своей удачной конспирацией (главным образом в «киевской» части книги), а текст при этом исполнен антисемитизма.

Маскировку под Шварца я назвала бы провокацией, в первую очередь в отношении самого себя. Мне кажется, что со своими «зигзагами» в еврейском вопросе В. В. напоминает Василия Розанова, самого парадоксального русского писателя. И тот и другой часто меняли позиции и с удовольствием провоцировали общественность. Розанов выступал то как филосемит, то как юдофоб: во время дела Бейлиса он писал в обоих «режимах»[48]. (Правда, в отличие от Шульгина, Розанов поддерживал кровавый навет на Бейлиса, а Шульгин никогда не был филосемитом.)

После нацистского Холокоста Шульгин пересмотрел свой антисемитизм, что неудивительно. В «Годах» он пишет: «[Я] увидел изнанку всякого национализма. ‹…› Между другими учителями особенно вышколил меня в этом отношении Адольф Гитлер»[49]. Эти слова отнюдь не оригинальны, но в связи с ними любопытно его высказывание относительно «смены вех»: «Только то интересно, что живо… А все живое меняется»