Записки понаехавшего - стр. 5

Конь под ней пал – полдня лежит. Конь Мужик, кстати, у нее маленький – на голову ниже. Само собой, тщедушный и в очках. Ну это как раз понятно. Теперь такое время – мужик или вовсе не родится, или бабой родится, или уж родится мужиком, но больно мелким и завалящим. У кого ноги кривоваты, у кого шея былинкой, а у кого, смотришь – энурез диатез еще и к сорока годам не прошел. А тех, которые уродились – жены по домам прячут. Сами за них работают, сами пиво пьют с друзьями, сами по мужикам шляются. Так только – чтоб совсем не закис, разрешат ему сбегать мусор выбросить. Да и то – в темное время суток.

Но этот хоть и ростом не вышел, зато жизнерадостный. То чуть обгонит даму свою, то вернется к ней, то сзади обойдет – просто юла. И улыбается, точно ребенок. Подходим мы к метро. Тут я замешкался, докуривая сигарету, а пара прощаться стала. Притягивает она его к себе, курточку на нем одергивает, потом немного от себя отстраняет, оглядывает по-хозяйски и говорит с нежностью в голосе:

– Ну… заебись.

Нагнулась, поцеловала и легонько ко входу в метро подтолкнула. Он и пошел своими ножками.

Я докуривал и думал – правда ведь… того. Как он с работы придет – так его ужином накормят и… того.

В Москве настоящая весна. На остановках в метро на каждую выходящую из вагона красивую девушку приходится по две входящих, не менее красивых. Ещё две недели назад это соотношение было один к одному. Не говоря уже о каком-нибудь феврале, когда входили и выходили только закутанные в шубы и платки существа черт знает какого пола или милиционеры. И ведь речь идёт о скромной Серпуховско-Тимирязевской линии, которая и на карте-то обозначена серым цветом. А если взять Кольцевую? А станции внутри Кольцевой? И все эти крылышки, и разноцветные пёрышки, и даже перламутровый педикюр, до сей поры скрытый, и бретельки на честном слове, на одном только суффиксе этого слова, и сверкающая пыльца вокруг глаз, и сами глаза, и губы, на которые смотришь, не в силах оторваться, и кусаешь, кусаешь свои…

На «Войковской» в вагон ввалился рыбак. Во всей своей рыбацкой сбруе. В многодневной щетине, в резиновых сапогах, доходивших ему до подбородка, с огромным штопором коловоротом на плече, ящиком для пустых бутылок снастей. На измождённом рыбалкой лице у него можно было прочитать буквально по складам все события этой удивительной ночи с седьмого марта на четырнадцатое. Одним словом – рыбак, каких много. Других я и не видал никогда. Стоило ли о нём рассказывать? Не стоило, конечно, если бы он в свободной руке не держал огромный букет мучительно белых роз. Что же такое надо было не поймать, чтобы возвращаться домой с букетом? А может, он и поймал, но оказалось…

Мужчина и женщина. Не идут, но продвигаются, с трудом расталкивая растопыренными пальцами сырой осенний воздух. Мужчина еще и пытается за него держаться. Женщине хорошо – она поет. Что-то вроде «Лай-лай, ла-лай, ла-лай…». Наверное, это припев. Мужчина прислушивается к пению своей спутницы, останавливается и, сильно накренившись в ее сторону, хрипит:

– Ты, Оль, херню-то не неси. Додумалась, блин…

Наш человек, если он умный, живет в прошлом. Это-то и понятно – гораздо комфортнее жить не в настоящем с его геморроем, овсяной кашей и минеральной водой, а в то время, когда и вода была