Записки гайдзина - стр. 7
Я поднял глаза к потолку и представил себя идущим по больничному коридору. На плечи небрежно накинут белый халат, в руке гвоздика. Иду уверенной походкой мимо них – такой нелюбопытный и некурящий, молчаливый и гладкоязычный, толковый и пар донный, добронамеренный и предсказуемый. Принц на белом коне.
В серых яблоках.
С гнедыми подпалинами.
И сивым отливом под вороной шерстью.
– БА— ДЫ-МУ!!! Ты уснул?!
Я оторвал взгляд от потолка и хотел вернуть его к бокалу, но по дороге он застрял на исполинской Барби, которой Тараги-сан концептуально украсил интерьер. Несчастная кукла висела под потолком на не видимых глазу нитках, растопырив руки и ноги, как контуженная. Ее изысканные кружева, ленты и оборки конвульсивно подрагивали под вентилятором.
Я повернул голову налево.
– Юко, ты знаешь, чем сатин отличается от атласа?
– Что?
– Это кафе называется «Satin Doll». «Атласная кукла».
– А я думала, это значит «тринадцать долларов»…
– Почему?
– Ну как… «Сатын» – это же тринадцать?
– Тринадцать по-другому пишется. Но я раньше тоже думал неправильно. Думал, это значит «сатин». Такой материал, из которого трусы шьют. Потом глянул в словарь – а это «атлас».
– И что?
– Да нет, ничего. А вообще, «Satin Doll» – это песня Дюка Эллингтона.
– Знакомое имя.
– Мне еще интересно, кто его на эту песню вдохновил. Тараги-сан считает, что вдохновила вот такая.
Юко склонила голову набок и посмотрела на Барби.
– Не думаю, – сказала она. – Та была негритянка.
– Возможно, – согласился я. – Но цвет здесь не важен. Атлас может быть любого цвета. «Атласный» – это на ощупь. И что самое интересное: с текстильной точки зрения, сатин – это тот же самый атлас. Только не из шелка, а из хлопка.
– Ты это все к чему?
– Да так… Получается, что кукла может быть и из сатина. Только разве такая кукла вдохновит Дюка Эллингтона?
– А такая вдохновит? – Юко показала на Барби.
Я вздохнул. Потом полез в задний карман и вынул оттуда белую картонку.
– Вот. Передай это своей больной Любе. Пусть звонит.
– Дзе-ру-дэ-н-ко, – прочитала Юко. – Город Сясидо… Так это же не ты!
– Не я. Но это лучше, чем я.
– Почему?
– А ты представь сатиновые трусы с джинсовой заплаткой. Красиво?
– Не очень.
– Ну вот, видишь…
Юко задумалась, опершись подбородком на ладошку. Потом спросила:
– А этот, которого она вдохновила, – он еще живой?
– Он вечно живой, – ответил я. – Послушай!
Труба Нацуо Хамады мягко и неторопливо выдавила одну за другой восемь робких, приглушенных нот. Восьмая осталась висеть в воздухе неподвижным матовым лучом, который тут же начали обволакивать томные стоны басовых струн, нежные фортепианные трели и важное урчание сакса. Убедившись в поддержке, луч покачался вверх-вниз, поиграл цветами и погас. Это была первая прикидка – после нее те же самые восемь нот двинулись по разведанной дороге уверенно и дружно, как фарфоровые слоники по комоду. Восьмой слоник остановился на краю, расправил ушки, поднял хобот и затрубил торжественно и протяжно – а вокруг него снова засуетились клапаны, клавиши и смычок, взбормотнули что-то шесть струн потоньше, подползла шелестящая латунная тарелка. Слоник протрубил все, что ему полагалось, и сиганул с комода. Пока публика глядела ему вслед, Macao Кавасаки набрал в грудь воздуха, охватил губами мундштук – и вместо восьми прежних нот выдал целых двадцать, накидал их зигзагами и петлями, а последнюю притащил туда, где его уже ждали остальные. К тому моменту смычок был отложен, на толстой струне лежал мозолистый палец Кена Судзуки, а кучерявый Накамура изготовился к хорошему удару сразу по двум тарелкам. Для пущей верности Macao слегка приподнялся на цыпочках, взмахнул локтями – и все шестеро синхронно вступили на «Мост в Челси».