Записки - стр. 60

Я была еще очень слаба 21 апреля 1748 года, день, когда мне пошел двадцатый год. Я была совсем изумлена, что дожила до этого; мне казалось, что так недавно была я еще лишь ребенком и со мною обращались как с таковым. Я вовсе не появлялась в обществе в тот день из-за большой слабости, какая у меня тогда была, да и пятна кори еще были заметны.

Кажется, по совету врачей императрица вызвала нас с великим князем в Царское Село в начале мая; корь оставила мне сильный кашель. Здешний дворец тогда строился, но это была работа Пенелопы: завтра ломали то, что сделано было сегодня. Дом этот был шесть раз разрушен до основания и вновь выстроен, прежде чем доведен до состояния, в каком находится теперь; целы счета на миллион шестьсот тысяч рублей, которых он стоил, но, кроме того, императрица тратила на него много денег из своего кармана, и счетов на них нет. Мы провели одиннадцать дней в Царском Селе – в первые дни императрица позволила своей свите обедать и ужинать у нас внизу, где мы жили, когда ее величество обедала и ужинала отдельно у себя, что случалось почти ежедневно. Нам это нравилось, но великий князь всё испортил чрезмерным весельем со своими камердинерами и, по недостатку лучшего общества, привык к грубым и пошлым выражениям, которые в хорошем обществе, хотя бы употребляемы были в шутку, считались грубою бранью и которые в особенности должны были не нравиться людям мелочным и привыкшим придираться более к словам, чем к смыслу.

Однажды, когда обедал у нас генерал Бутурлин и очень смешил великого князя, последний от полноты веселья, разразясь смехом и откинувшись на стуле, вдруг хватил по-русски: «О, этот сукин сын меня уморит со смеху сегодня». Я сидела около него и почувствовала, что это слово не пройдет без пересудов и толков, и покраснела за него. Бутурлин замолчал, за этим столом было несколько человек, принадлежавших к большому двору. Три четверти ничего не слыхали, будучи слишком далеко, но Бутурлин передал это императрице, которая велела сказать своим придворным, чтоб они не являлись больше к столу великого князя, а последнему, – что раз он не умеет принимать своих гостей, то они к нему ходить не будут. Бутурлин никогда не мог забыть того слова и незадолго до своей смерти в 1767 году говорил мне: «Помните ли вы приключение в Царском Селе, когда великий князь назвал меня за столом, публично, сукиным сыном?» Вот результат, который часто влечет за собой нескромное слово, сказанное неосторожно: оно никогда не изглаживается; а то слово в конце концов было просто опрометчивостью молодого человека, увлеченного опьянением веселья и вынужденного необходимостью бывать в дурном обществе, которым окружили его дорогая тетушка и ее приспешники; таким образом, этот юноша на самом деле должен был возбуждать более жалости, чем злопамятства.

В течение одиннадцати дней, проведенных в Царском Селе, я два раза в день выезжала в одноколке и стреляла птиц. Это пребывание в Царском Селе и весенний воздух принесли мне большую пользу, после чего мы возвратились в город, откуда в конце мая императрица приказала нам следовать за нею в Гостилицы, имение графа Разумовского, ее тогдашнего фаворита. Мы там уже были в течение Великого поста и облюбовали деревянный домик, от которого шла катальная горка. Граф Разумовский думал сделать нам подарок, поместив нас в этом домике, откуда был прекрасный вид и где был сухой воздух; мы были очень довольны таким порядком. Верхний этаж, который мы занимали, заключал в себе, кроме лестницы, маленькую залу и три комнаты; мы спали в одной, Крузе в другой, а великий князь одевался в третьей. Чоглоковы и остальная часть нашей свиты помещались внизу, частью в доме, частью в палатках вокруг этого домика.