Заговор «Аквитания» - стр. 2
– Я как раз собирался заказать завтрак в номер.
– Утро прекрасное, почему бы нам не подышать свежим воздухом? Я остановился в отеле «Президент», давайте встретимся где-нибудь на полпути? Вы знаете «Ша ботэ»?
– Американский кофе и французские булочки. Набережная Монблан.
– Значит, знаете. Через двадцать минут, вас устроит?
– Лучше через полчаса. Идет?
– Отлично. – Холлидей помолчал. – Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл.
– Что? Увидеться снова?..
– Возможно, ты и не вспомнишь. Много воды утекло… Боюсь, тебе досталось больше, чем мне.
– Не понимаю.
– Ну, я имею в виду Вьетнам и доводы и долгое пребывание в плену.
– Да я уж забыл об этом, с тех пор прошли годы. Но откуда мы знаем друг друга? Встречались по поводу какого-то дела?
– Вовсе нет. Мы учились вместе.
– В Дьюке? Там большой правовой факультет.
– Раньше, значительно раньше. Может, ты вспомнишь при встрече. А если нет, я тебе напомню.
– Ты, видно, любишь говорить загадками… Ладно, через полчаса в «Ша ботэ».
Шагая по направлению к набережной Монблан – оживленному бульвару, вытянувшемуся вдоль озера, – Конверс перебирал в памяти полузабытые лица школьных товарищей, примеряя к ним фамилию Холлидей. Однако ничего не получалось. Холлидей – не слишком распространенная фамилия, а сочетание ее с уменьшительным именем Пресс и вовсе необычно. Если бы он знал когда-то человека по имени Пресс Холлидей, то уж наверняка не забыл бы. И все же, судя по тону, они были знакомы, и при этом – довольно близко.
«Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл». Он произнес эти слова с большой теплотой, участие прозвучало и тогда, когда он упомянул о пребывании Джоэла в плену. Правда, об этом всегда говорят если не с открытым сочувствием, то с деликатной осторожностью. Более того, Конверс понимал, почему Холлидей должен был хотя бы вскользь упомянуть о Вьетнаме. Люди неосведомленные обычно считают, что психика тех, кто побывал в лагерях для военнопленных Северного Вьетнама, травмирована: испытания, выпавшие на их долю, повлияли на сознание, поэтому их воспоминания как бы смазаны. В чем-то сознание таких людей действительно претерпело изменение, но что касается памяти, то здесь – явная ошибка. Память, наоборот, только обостряется, ибо приходят незваные и часто очень болезненные воспоминания. Пережитые годы наслаиваются, всплывают лица, глаза, фигуры, звучат голоса; в глубине сознания возникают картины прошлого, оживают образы, звуки и запахи – все это как прикосновение к затянувшейся ране, которую так и тянет потрогать… В прошлом нет ничего непоследовательного и нелогичного, и потому его невозможно расчленить. Зачастую прошлое – это все, что у них осталось… Особенно по ночам, когда тело сковывал леденящий страх.
Подобно большинству из тех, кто провел значительную часть своего заключения в полной изоляции, Конверс снова и снова перебирал в памяти эпизоды прошлого, пытаясь сложить их, осмыслить, соединить их в единое целое. Он многого не понимал – или не принимал, – однако он приучил себя жить, имея перед глазами ту цельную картину, которая была воссоздана в результате его неустанных исследований. И если уж на то пошло, он мог не только с этим жить, но и умереть, если придется. Так можно было существовать в мире с самим собой. Без этого страх становился просто невыносимым.