За сокровищами реки Тунгуски - стр. 20

– По совести говоря, мы должны подозревать вас всех. А Кирякова тем более. Он и формально ответствен за все… Что я могу еще вам сказать? Если вы так уверены в невиновности Кирякова – отыскивайте скорей настоящего преступника.

Он повернулся уходить, а человек с портфелем и холодным взглядом прибавил значительно:

– Но торопитесь… Очень торопитесь!.. – И ушел.

Холодное тоскливое одиночество. Дружную и рабочую нашу спайку рассыпала навалившаяся беда. У каждого теперь свое горе, своя забота, и каждый, естественно, замыкается в них. Мне болезненно тяжело сознавать крушение того общего, что роднило нас на одной работе, и этой работой включало в жизнь. А потом невольно проснулась и мысль об опасности. Откуда она придет, для меня ли лично или для тех, кого я любил, – я не знал. И в этом неведении, в ежеминутном ожидании, в незнании лица грядущей гостьи, пожалуй, и крылась причина тревожного моего настроения.

Букин по-старчески ослабел, занемог, ушел домой. Все ключи и бумаги после Сережи у Жабрина. Мне противно с ним говорить, и он боится меня, поторопился уйти. Днем в моей кочегарке особенно уныло. И сыро, и холодно. Я не могу сидеть и ждать. Ведь ждать я должен самого отвратительного. Конечно, и я, и Букин вряд ли рискуем чем-нибудь серьезным. Но о Сереже и думать ужасно… Все внутри меня требует действия, не мирится с пассивным и нестерпимым ожиданием. Но что делать? Идти? Куда и к кому? А главное – с чем? Все, что можно было сказать, я сказал. И чувствовал, что это лишь детский лепет и что обвинители наши, по совести, правы и разуверить их ничем, кроме фактов, нельзя. Но откуда я возьму эти факты, от которых зависит, может быть, жизнь Сергея? Единственное место, где могут они отыскаться – это там, в музее.

Дверь в сторожку мою распахнулась. Вошел Захарыч. Ушастая шапка, куст бороды и негнущиеся в рукавицах руки – как ласты у моржа.

– Здорово, сынок!

– Здравствуй, отец!..

Хлопнул рукавицами.

– Курить есть? Смерз я на посту, и курево вышло…

Подал ему кисет:

– Садись.

Долго скручивает, молчит. Обсосал цигарку, выбил кресалом огонь. Задымил.

– Как живешь-то?..

– По-всякому, отец…

– Слыхал, парень, слыхал. Таскали тебя? Ничего, от сумы да от тюрьмы не уйдешь… А художник ваш там остался?

– Да.

– Доходился, видно, по ночам…

– Как по ночам?

– А ты не примечал так, ничо?

– Нет. Ничего.

– Да ночами-то зачем он в музей ходил? Э-эх ты, Алексей божий, обшитый кожей! Паришься тут у котла да не знаешь…

– Да в чем дело, Захарыч?

– Ты… погоди! Не торопись. Расскажу тебе с глазу на глаз. Мне, паря, с трону мово на улице все видать. А меня в тени под воротами не видно… Когда же это? Третьеводни, что ли, караулю я, слышу – скрип-скрип – идет по вашей стороне ктой-то. Сидеть скушно – я глянул. Быдто, как в чуйке идет, с саквояжем. Дело ночное – один я на улице. Подошел к вашей парадней, слышу – штору поднял, ключ щелкнул – значит, дверь отпер. И штору за собой опустил. Я так и мыслил – из ваших кто-нибудь. Кто чужой так – нахалом пойдет? Гром ведь от шторы – да и не первый раз…

Я был потрясен этим сообщением, но боялся показать и виду, опасаясь, что старик встревожится и замолчит.

– Значит, не первый раз приходил?

– Раза три я его видал…

– Ну а лицо? – попробовал я.

– Смеешься, парень! Ночью тебе с другой стороны лицо разобрать… Росту как бы среднего. Ну, заболтался я, однако. Ты… гляди, никому не рассказывай! А то и тебе, и мне… Наш ведь брат всегда на затычки… Прощай!