За сокровищами реки Тунгуски - стр. 12

– Знаете, Юрий Васильевич, – говорил я Букину, поднимаясь с ним в верхний зал, – это какой-то исключительный случай. Заметьте, какое уважительное отношение к музею со стороны рабочих, красноармейцев и школьников. Можно сказать, – даже любовное отношение. И вдруг такая чертовщина!

Тогда же я вспомнил недавнюю угрозу постоем, какую-то темную для меня обмолвку адъютанта Васильева и опасения Захарыча. И связал почему-то все это с сегодняшним происшествием. Невольно рождалось подозрение о какой-то интриге, рождалось тем легче, что из нервной тревоги была соткана вся тогдашняя жизнь. По Сереже все это скользнуло поверхностно – он просто возмутился, потом прогорел и забыл. Забыл для картин, для страстной своей хлопотни. А Инна – омрачилась.

Удивительное время. Время, когда границы возможностей отодвинулись в неизвестность. Когда выход из самого гибельного положения находился по-детски просто, когда гибель подстерегала, не оправданная ни обстоятельством, ни здравым смыслом. Мы смотрели на жизнь в телескоп, мы стремились приблизить к себе дух событий, мы хватали чувствами оформления массовых передвигов и сборов. А там, в глубине, меж корнями пришедших в движение массивов, из неведомых недр просачивались незаметные ручейки нездорового, странного и причудливого, вытекшие из болота жизненного отстоя. Мы замечали их, когда они лезли в глаза, и все-таки не удивлялись.

– Ведь музей собирает всякие редкости? – допытывается у меня белолицая дама с темными впадинами под глазами, в черной шляпе со страусовым пером.

– Конечно… если они нужны для науки.

– Ах, это так приятно слышать, что еще интересуются наукой… Видите ли, одна моя знакомая… ее муж был офицером пограничной стражи… так вот эта знакомая очень нуждается, и хотела бы продать музею замечательную вещь…

– А именно?

– Человеческую кожу…

– То есть как… кожу?

– Так, содранную с живого человека.

Дама протянула мне сверток в газетной бумаге. Это было нечто, похожее на папушу листового табаку, – коричневый, хрупкий, морщинистый свиток.

– Она теперь засохла, – объясняла дама, – если ей дать хорошо отсыреть, она развернется и будет, как рубашечка… распашонка…

– Черт возьми, – невольно вырвалось у меня, – и сколько же за это хочет ваша знакомая?

– Продуктами… или золотом?

– Где ж у нас золото?

Дама вынула бумажку, развернула, прочитала:

– Два пуда муки крупчатки, 10 ф. масла, 5 ф. сахара, 1/2 ф. чая и 2 ф. мыла. Ведь недорого?

Нет, это было для нас дорого, и дама ушла огорченная.

Говорит мне Жабрин:

– А жаль все-таки, что упустили. Пригрозить бы ей соответствующим учреждением – так, поверьте, задаром бы отдала… Проделикатничали вы… Но я вот о чем хотел вам сказать…

И, вполголоса, весьма озабоченно:

– Повлияйте вы на товарища Кирякова! Ей-богу, добра не будет от этой литературы. Он ведь держит ее на виду. И сам попадется, и нас подведет!

Надо сказать, что у нас в музее в ворохах получавшихся отовсюду книг и газет нашлась колчаковская литература – несколько брошюр и воззваний. И Жабрин первый наткнулся на них. На днях он намеком давал мне понять о своих опасениях, теперь заговорил прямее. Как раз вошел Сережа.

– Слушай-ка, – говорю я ему, – надо как-то устроить, чтобы, правда, недоразумения не вышло.

– Просто – уничтожить, – заявил Жабрин.