Юность - стр. 19
Настрой сбился, но вот ей-ей, напишу! Как привиделось, так и напишу!
– Кстати, – остановился дядя Гиляй, опустив молот, – меч, это канешно символично, но продумать бы этот символизм заранее! Как минимум – гравировка в правильном стиле, а не мешало бы и поинтересоваться также, какие там клинки в Иудее в древности были. Есть соображения?
– Эге ж… – озадачился я, – вот это я лопухнулся!
– Замотался, – хмыкнул Санька, – да и я хорош! Ладно… решим. С Ицхаком переговорим, Фиру можно будет телеграммой спросить.
– Телеграммой? Да… в Палестину ещё… ладно, не завтра дарить собрались, решим вопрос.
– Почта, шеф! – издали закричал молодой техник, – Вам как обычно, целая пачка!
Вручив мне телеграммы и письма, он удалился, покосившись с любопытством на Владимира Алексеевича, я же стал разбирать почту.
– От Сытина… – вскрываю письмо, – требует продолжения «Африканских дневников»… некогда. Лев Лазаревич, хм…
Прибираю письмо в сторонку, компаньон по антикварному бизнесу поместил в письмо условные знаки, и нужно будет… Отвлекаюсь на неуместные звуки…
Санька рыдает беззвучно, кривя лицо над распечатанным письмом, и крупные слёзы падают на бумагу.
– Исаак… – он зарыдал ещё горше, задыхаясь от горя, – Исаак Ильич умер!
Пятая глава
Скрипнула старая дверь в сенях, в избе потянуло холодом, и малая Глашка, улыбаясь щербато, метнулась встречать деда, обтряхая веником липкий снег с валенок, да со спины, куда только могла дотянуться, сосредоточенно пыхтя.
– Ишь ты… – ласково заулыбался тот в бороду, опуская голову вниз и глядя на свою любимицу, – помощница растёт! Ну будя, будя…
Войдя в избу, большак перекрестился привышно на бумажные иконы в красном углу, потемневшие от копоти и намоленности, и только затем скинул ветхий длиннополый тулуп, озабоченно погладив истончившуюся местами кожу. Эка досада… полувека ведь не прошло, аккурат к свадьбе справили.
– Эхе-хе… ну, небось на мой век хватит, туды ево в качель!
Невестка споро подхватила тулуп и рукавицы, и без лишних слов разложила их сушиться на поддымливающей печи. Жена-старуха, прожившая с супругом больше сорока лет, поднесла корец кваса, шибающего в нос кислыми пузыриками.
– Некрепок ить лёд-то уже, – осушив корец, вздохнул большак, тяжко усаживаясь на лавку. Мозолистая пятерня его размочалила сивую густую бороду, а выцветшие от возраста глаза будто смотрят в лесок за речкой.
Надобно бы съездить украдкой, да нарубить, потому как дровишек в обрез, хучь плачь. Надобно бы, да лес барский! И лес, и речка, и… со всех сторон так – куда ни ступи, а барское всё, помещичье! От крепости когда освобождали, так землицу нарезали, что сплошные неудобья мужикам достались, сталбыть! На поля свои проехать, и то через помещичьи земли, кланяться управляющему изволь, в ноженьки пади! А уж он-то не оплошает – найдёт свой да барский интерес, ничем не погребует.
Хотишь там иль нет, а приходится через закон беззаконный переступать! То лесу, то… и-эх, жистя! Перекрестившись, крестом смахнул с души грешные мысли, набежавшие невольно.
– И-эх… грехи наши тяжкия!
– Деда… – малая потянула его за штанину, прерывая размышления, – баба сказала, што обед уже готов! Ты как велишь, так она на стол накрывать почнёт!
– Кхе! Ну, старуха – всё што есть в печи, на стол мечи! – ухмыльнулся большак, выходя в сени умыться. Невестка подскочила пугливо, полила на руки, пока тот отфыркивался над бадьёй.