ЯТАМБЫЛ - стр. 26

И полностью уж негаданно появился военный для Степана, который однажды ранним утром явился с розово-голубых и пестрых занятий с любимой рабочей станцией в специальном садике и обнаружил, что дверь его квартиры изнутри украшает вовсе не ювелирная цепочка. Степан сверил номер квартиры, начерканный углем сверху серой краски, с памятью и позвонил два раза, то есть себе. Осторожный голос за дверью спросил:

– Кого надо?

– Никого, – с испугу ответил Степа. – Себя, то-есть.

– Ну и иди, – предложил голос. – Может, еще к утреннему построению успеешь. Или на дальний поезд.

Это была наглость, потому как поезда уже два года ходили спецрейсами с предварительной записью за сезон, часто под эскортом конных разъездных патрулей.

– Эй, эй, за дверью. А ну-ка прекратите бузотерство и отомкните цепь, – крикнул возмущенный Степан. – Моя фамилия Лебедев, а у Вас есть фамилия? Моя комната вперед первая слева уже десять, считайте, лет, а в другую вторую справа я скоро приведу уполномоченного Бейкудыева, и тогда он поручит своим протеже проверить Вашу личность.

– Я пошутил с цепью, – мирно сообщил голос. – У меня то звание есть – Дипешенка. Не слыхал? Субординацию то соблюдай, парень, – уточнил голос, но цепочку не сбросил.

Степа взбеленился и заорал, сам не понимая, ерунду:

– Немедленно очистить принадлежащее помещение. Немедленно отпереть площадь. Я этого паскудства здесь не оставлю. Вот объявят нового мэра, так я ему специально Вашу фамилию с нарочным сообщу.

И тут, возможно, упоминание Степиного нарочного возымело удивительное действие – цепочка звякнула и дверь открылась. За дверью и оказался содержатель голоса и новый жилец беспокойной комнаты – в зеленых брюках с лампасами, одну из брючин которых, уже одетую в сапог, Дипешенко старательно высовывал в проем. Недоразумение вскоре прояснилось, и жильцы сделались добрыми соседями.

У Степана после первой беседы у закрытой двери сложилось о соседе мнение, как о трусоватом и осторожном, но вскоре выяснилось, что это было временное поведение, вызванное временными пертрубациями в жизни жидьца. На самом деле тот был храбр до самозабвения. Свою последнюю звезду на погоны генерал ухватил в самый разгар Южной Кампании, как известно неизвестно чем завершившейся, проявив чудеса самообладания и смекалку. В страшной суете стремительно текшего боя у всей вверенной Дипешенко крупной техники вышло топливо. То ли в матчасти случился недолив, то ли цистерны вовремя склизнули под покровом ночи, управляемые нежной штабной лапой, на запасные пути, где и растворились во тьме, – но техника взялась фыркать и дымить последними литрами. А враг наседал – совсем в ухе слышались уже гортанные разрывы снайперских пуль, в рядах сопровождения задымились страшные мясные ножи, и несчастные новобранцы стали падать в злобную сухую землю, воздев удивленные простым видом смерти глаза к желтому сухому небу.

Но генерал Гаврила не растерялся. Он собрал технику ромашкой в круг, лично под огнем разбросал лепестки мин и, встав на броню во весь немалый рост, заорал так, что разобрали батальоны: «Солдатики, родные! Стойте крепко, стреляйте метко. Не дрейфьте! Я вон – не боюсь, и меня костлявая не сожрет!» Так и продержались до подмоги, случайно пролившейся десантурой с неба.