ЯТАМБЫЛ - стр. 13
Степа невольно захохотал при виде резиновым мячиком прыгающего урода, но негромко, застенчиво прикрыв зубы, возразил:
– Не смогу, строгая дисциплина для меня годится, как для барана вертел.
– Ладно, – захныкал горбун и вдруг весь на глазах скукожился, ужался, стал эластичным и бархатным, как замшевая тряпочка. – Приходи, будешь милой маленькой девочкой, тихой, лучше болезненной.
Горбун, совершенно преображенный, с кисло-сладко-гнилой улыбкой мягко завертелся горбом вокруг Степы, прижимаясь и ловко отпрыгивая, вытворяя немыслимые для сложенного косой стопкой блинов тела пируете. – Станешь иногда плакать, изредка скандалить и всегда получать сладкое, сладкое и липкое. – И горбун доверительно подлез и заглянул Степе в глаза.
«Каков актер однако пропадает, – мелькнуло. – Или не пропадает?»
– Да нет уж, – нерешительно отнекнулся Лебедев, несколько отстраняясь. – Из девочек я чуть вышел. Уже и в старухи собрался было поутру.
– Ну и дурак, – вяло отвалил горбун. – Работа не пыльная, вполне оплачиваемая, подолом трясти.
Но тут же вновь загорелся, отпрыгнул и заорал, тряся губами:
– А хочешь, будешь у мамедок и ахметков заглавный мулла? Такой омар-лангуст в тюбетейке. Ляжет перед тобой ниц безграничное бусурманское море, тапки вместе руки врозь. Возопишь сатанинским голосом затюрканную суру, завоешь шакалом, завопишь подыхающим верблюдом и падалью. Вырвешь в пальцы кривой ятаган власти и сразу, сразу начнешь изгиляться и гнуть гнилые шеи к ковру… Так, так и еще, еще…
Страшно вдруг горбун побледнел, остро блеснул выдуманный лунный нож в его кривых ручонках, и судороги помчались по щекам и лбу больного. Его трясущееся тело заполнило, показалось, весь обозримый вид, исчезли и снег и темень, и недалекие огни завертелись в половецкой пляске. Ужас и стон, соединенные в чужую молитву, вылетели из урода и закрутили Степу.
– Нет, нет, не желаю, – крикнул он. – Я не мулла, мулла не я.
– Ладно, – зашипел горбун и заметался в снегу на четвереньках, совсем заболевая, отклячивая волочащуюся ногу и по-дебильному вертя головой и задыхаясь.
– Собакой, псом хочешь? – зашелся он в последней натуге. – Главным племенным в огромной стае, выточившем ржавые клыки об ремень чужой кожи… Дохать, хрипеть и давиться рыком. Жрать, рвать, кромсать и сосать кости…
И горбун усталой старой подыхающей сукой, исказив в экстазе искривленное бывшее свое лицо, бросился, роняя желтую слюну, на грудь Лебедева. Лебедев отпрянул, чуть не обрушившись и еле успев выдавить из себя плохо получившееся – «Только не псом!»
– Оказывается, ничего ты не хочешь и не умеешь, Степа, – отсмаркиваясь и отхаркивая, приподнялся с наверченного в кашу снега шатающийся урод. – Но ты все равно, слегка мне сперва показался, как в кошмаре вдруг иногда влезает детский слюнявый сон во взрослую гиблую ночь.
– Так Вы то, если такой… – нашел силы схамить Лебедев, – насквозь широкий человек, чтоже Вы ночами шляетесь, собак, небось, до колик пугаете?
– Я люблю ночь, – тихо возразил горбун. – Как сын почитает мать. Впотьмах горбы земли у могильных дыр знаем только наощупь и наслух, понаслышке. Лишь это счастье. Вы тоже, Степан, ее пасынок. В глухой тьме шастаете по электронному миру, надеясь найти скрытое днем. Мы с Вами вроде родичей, сосем из одной соски, я старший, а Вы младшенький. Только Вы – блудный подкидыш, заблудились от наваждения знаний. И собачек обижаете зря.