Ярость - стр. 9

– Это что, – сказал Мирошник снова. – При прошлом здесь стоял чуть ли не полк. А резиденция была не здесь, вон там… Здесь что, слишком просто. А там залы, залы!

Когда меня провели по недлинному коридору, я еще успел подумать с усмешкой, что и это влетело в копеечку: так замаскироваться. В любой коммерческой фирме здоровяки с автоматами выставляют себя напоказ, а здесь их прячут, а напоказ посадили чуть ли не старушек со спицами…

Около входа двое мужчин, очень обыкновенные, разве что ростом повыше обыкновенных да чересчур массивные от избытка мышц. Я уловил на себе пару взглядов, но ничего не спросили. Мирошник толкнул дверь, мы оказались в просторной приемной. За столом обыкновенная секретарша, еще двое мужчин углубились в свежие газеты.

На той стороне темнела дверь. Возле нее сидел на стуле неприметный военный с чемоданчиком на коленях. Ровный, строгий, с невозмутимым лицом. Черный чемоданчик, понял я. Тот самый, который носят за президентом всюду, чтобы успел нажать кнопку ядерной войны.

Мирошник кивнул женщине:

– Марина Павловна, я прибыл с товарищем… простите, Виктор Александрович, вы, наверное, предпочитаете «господин»?

– Раньше предпочитал, – отмахнулся я. – Теперь нет.

Женщина улыбнулась одними глазами. Я не видел, когда она включила переговорное устройство, но из приемника раздался рокочущий голос:

– Да-да, тащи его сюда.

Я изумился:

– И даже не подержать с часик в приемной? Это же несерьезно!

Мирошник хмыкнул, распахнул дверь.

Кабинет президента был классически огромен, стол – с футбольное поле, со стен высокомерно глядят картины великих, все блещет золотом, богатством. Любое кресло – произведение искусства, фаберже на фаберже сидит и фабержой погоняет, ковры, люстра… Впрочем, он всего несколько дней в роли президента, вряд ли что-то изменил. Это от предшественников. И даже тех, которые назывались не президентами, а генсеками. А то и царями. Все это не мне оценивать, я не отличу Веласкеса от Шилова, но в кабинете светились экраны двух огромных телевизоров, правда, с приглушенным звуком, на краю президентского стола монитор, настоящий, громадный, сама коробка компьютера едва заметна среди бумаг, блокнотов, серой коробки факса, неужели президент сам… как теперь говорят: тебя послать сейчас или по факсу?

Кречет нетерпеливо покрикивал в трубку телефона. В жизни он выглядел еще массивнее, чем на телеэкранах. Голова как пивной котел, лицо серое, почти безобразное, а разговаривал с невидимым собеседником с таким верблюжьим высокомерием, что мне тут же захотелось повернуться и уйти.

Он жестом пригласил сесть, злой гримасой добавил, что сейчас закончит с этим придурком и займется мною.

Я сел, сердце стучит чересчур часто, я на него прикрикнул шепотом, что великие дела творятся не здесь, а в тихих комнатках ученых, в лабораториях, и хотя на экранах мелькают то порнозвезды, то президенты, но в истории цивилизации остаются Архимед, Гомер, Сервантес, Достоевский, Кулибин… и редкий прохожий сумет ответить, кто в их времена правил миром и мелькал на телеэкранах.

И все же Кречет выглядел пугающе. Высокий, сложенный атлетически, широколицый, лицо поковыряно оспой, нос расплющен, как у бывшего боксера, массивный, как утес на Волге, а когда рыкал в трубку, у меня по коже проносились стаи мурашек размером с откормленных мышей – голос был еще неприятнее, чем с экрана телевизора, – металлический, словно лязгал затвор, и надменный, словно он уже призвал меня в армию.