Ярослава. Ворожея - стр. 18
Яра задыхается. Сердце пропускает удар, а потом колотится с удвоенной силой. Снова замирает и снова дрожит. А вторая ладонь хватает воздух у ее ног.
И тогда показывается хозяйка.
Ярослава не разумеет – чувствует, что перед нею – нечто гиблое, неживое. А ведь Крайя учила ее не бояться мертвяков, потому как они никому уж вреда не принесут. Да только от этой вот страшно…
За рукою – рука, и пальцы истлевшие, костлявые цепляются за землю стылую подобно звериным. Оставляют когтями длинными рваные раны, и земляной плоти – Ярослава чует это верно, – то не по нутру.
За снежной насыпью появляется голова, и волосы девичьи длинные в косы тугие вплетены. Косы едва держатся на черепе, потому как и кожи-то на нем уж едва осталось. А вот глаза…
Застыли, вытекли да сгнили давно. И нынче в них живет мрак.
Мертвая девка скалится островками зубов старых. А потом и вовсе хохочет, хоть и смех этот выходит не смехом вовсе – стоном.
Слюна цепочкой кровавой тянется по снегу белому, которого меж ними с Ярославой почти не остается.
Она ползет подобно змее, и Ярославе становится ясно: девка гадюшницею стала. Да только что заставило ее покинуть Лес Туманный? Что за ворожба позволила ей миновать оковы плоти?
И мертвячка отвечает:
– Ворожба та темная, Ярослава, – девка вновь отплевывается, поднимаясь в рост со знахаркой молодой. – И стоит дорого: жизни и покоя. Воли, что уснула вместе со мной. А нынче вот и нет у меня ее, воли этой. Подвластна я силе темной. Знаешь, ее ведь, мощи этой, всегда мало. Она истрачивается, истончаясь в мире живом…
От неупокоенной смрадно тянет, и Ярославе едва удается избежать нового приступа рвоты. А та лишь продолжает:
– Ты пахнешь ею, – она ведет носом и удовлетворенно сглатывает. Однако ж вязкая нить слюны все одно покидает кривой рот и падает на землю, – маткой своей, а кровь ее сладка.
Девка медлит. И руки тянет в сторону Ярославы, словно бы пытаясь ухватиться, да отчего-то не может:
– Далеко ты. Не дотянуться мне, – она вздыхает. Почти обиженно, почти грустно. Но Ярослава понимает: то притворство, и от этой мысли ей становится так жутко, что хочется не просто кричать – выть в голос. – Знаешь, ведь маткина кровь ценна. Даже такая истлевшая, как здесь. Семнадцать зим… когда-то это казалось мне целой вечностью, но теперь я понимаю: все тлен. Плоть, время, молодость… Только не кровь. Маткина кровь привязывает дитя: к себе ли, к месту какому… К душе вот может привязать. И коль душа та неприкаянна, беспокойна…
Мертвячка наклоняется к самому лицу Ярославы:
– Сладко пахнешь…
Тело девки мертвое внезапно выгибается, выкручивается так резко, что ворожея понимает: даже ей, плоти уснувшей, это больно. А потому разумеет: над нею снова воля чужая творится.
Изогнутая подобно старой коряге грязная рука мечется в воздухе, заставляя его колыхаться. В тот самый миг перед Ярославой загорается руна древняя, Чернобогом названная. И знак тот сияет багровым светом, что тянется из ощерившейся земли.
Живой словно бы. И движется в воздухе, подползая к Яре. А как касается ее, так и остается гореть перед знахаркой. И земля снежная, что вокруг них рассыпана, шевелится, беспокоясь. Бугрится, снег с себя отряхивая.
Багровое сияние, подсвеченное руной, ползет под землю. А за ним – души тянутся.