Я уезжаю! - стр. 21
– Зачем ты это сделала? Разве обесцвечивание не оказывает пагубное влияние на состояние кутикул?
– Нет, у меня совершенно здоровые кутикулы.
Я тоже смотрю на ее волосы: они каштановые и с рыжеватым оттенком. Не то что мой мышиный, невыразительный цвет. Если бы мне достались такие волосы, как у мамы, я бы наверняка не стала их красить.
Элис вскидывает брови.
– По крайней мере, у тебя будет другой образ, – она подбирает слова, как если бы выбирала макарон, – когда ты будешь устраиваться на работу.
– Скорее всего, нет, потому что мне нравится этот «образ».
Я делаю еще глоток шоколада, принимаясь его смаковать, чтобы не наплести того, о чем могу потом пожалеть.
– Я просто хочу сказать, – снова начинает она, – что у меня в офисе никого не было… – и замолкает на полуслове. Я поднимаю взгляд и встречаюсь с ней глазами. – Давай не будем сегодня ссориться. Мы в Париже, здесь так прекрасно, нужно наслаждаться этими мгновениями.
– Хорошо.
Мама подзывает официантку – девушку с настолько идеальной кожей, что ей не нужен макияж, и ресницами как у скунса из мультика. Все французские девушки такие красавицы? Вот почему модные журналы только и пишут о них («Завтракай как француженка!», «7 основных принципов стиля французских женщин, о которых следует знать!»), словно они какие-то мифические существа.
– Простите, это обезжиренное молоко? – интересуется мама, приподнимая серебряный кувшинчик, который ей подали вместе с кофе.
– Crème, – невыразительным голосом отвечает девушка.
Мама вздрагивает. Мне хочется незаметно сползти с кресла и улизнуть за дверь. Или пересесть за другой столик и сделать вид, что я не знакома с этой «отвратительной американкой», жалующейся на сливки, которые ей подали к кофе.
– Принесите мне, пожалуйста, обезжиренное молоко.
И она возвращает озадаченной официантке сливки и чашку кофе, которая была испорчена недопустимым количеством жиров.
– Crème для кофе, – настаивает официантка. – Да, молоко.
– Погодите, – уточняет мама. – Так это молоко или сливки?
Официантка смотрит на маму, потом на меня, а после на содержимое крошечного кувшина и снова на меня.
– Э-э, молоко? Да, молоко.
Мама недовольно фыркает.
– Понимаете, сначала вы сказали, что это сливки, и, боюсь, это не молоко. – На какой-то миг она задумывается, а потом с фальшивой улыбкой поворачивается к официантке. – Знаете что? Пожалуй, я буду чай.
Официантка удивленно вскидывает брови, но забирает посуду и уходит.
– Как грубо, – возмущается мама, когда официантка не может нас слышать.
– Нет, это ты вела себя грубо, – начинаю я, но быстро передумываю. – Просто расслабься. Все хорошо.
– Если я плачу за кофе, то хочу, чтобы он был именно таким, какой нужен мне. А не выяснять, что я пью: молоко или сливки.
– Ладно, – говорю я.
К тому времени как нам приносят новый кофе и заказанный чай, я уже допиваю свой горячий шоколад. В воздухе повисает неловкость, гуще самых жирных сливок, которые только можно купить в Европе.
Находясь в Париже, я невольно задаюсь вопросом: как такое место, как Эванстон, может поддерживать волю к жизни? Как вообще смеет город занимать какую-то территорию и тратить чернила на карте, если в нем нет мощеных брусчаткой улиц, зелено-голубых крыш или такого огромного количества значимых персон, что они затмевают всю остальную красоту? Ни одно здание в Париже не обладает такими чистыми до тошноты линиями, как дома в пригороде. Париж такой разный. Вот целый квартал уличных художников, продающих туристам картины размером с открытку; а здесь немецкая пара пристегивает замок к перилам моста через Сену; стайка школьников, смеясь и пихаясь, переходит мостовую; мужчина выгуливает на поводке кота. Кажется, будто это место одно временно трещит по швам и срастается миллион раз в секунду.