Я написал книгу - стр. 8
– Это что же такое? – спросил он меня. – Сейчас нас расстреливать из бесшумных пистолетов будут?
– Кто? – очень удивился я, даже перестав на несколько секунд горевать по колесу. – Почему?
– Так на тебя покушение, а меня, как свидетеля завалят, – доверительно сообщил мне шофер. – Все, как в кино. Ты, видать, банкир?
– Писатель, – отчего-то я представил себя сопричастным к роду деятельности, которым пока не занимался серьезно.
– А, – кивнул головой дядька. – Ну, тогда, вряд ли. Только какая же это падла булыжники на дороге разложила?
Последние слова он прокричал, тряся кулаком в сторону леса.
Из чащи никто не вышел, лесу было безразлично.
– Может грейдер прошел и камни так выворотил?
– Точно, грейдер, – шофер посмотрел на меня, как на сумасшедшего. – Писатель, бога в душу мать!
Он уехал, а я принялся устанавливать запаску, пытаясь проанализировать произошедшее.
Если это покушение, то это не покушение. А, может быть, это шофер – банкир? Да без разницы, пусть мы оба такие вот странные банкиры. Тогда это всего лишь предупреждение. Угроза, так сказать. Только не понятно, от кого и зачем. Ни ментам, ни барыгам, ни церкви, ни чуркам дорогу я не переходил. Материальный мир исключается. Тогда остается нематериальный. А здесь-то что? А здесь паранойя, белочка и легкое психическое расстройство. Опять же не ко мне. Пусть будет грейдер.
Для того, чтобы писать книги, нельзя останавливаться. Надо стремиться к материалу, надо его искать, надо его пропускать через себя, надо его выкладывать в строки. Такой вот материализм.
И я согласился с теми словами, нечаянно произнесенными мной за столом дяди Степы. Я буду писать, и моим единственным судьей сделаюсь я сам. Время будет моим арбитром. Рукописи не горят, только надо их создавать.
Вот что нужно, чтобы писать книги.
Опыт приходит, года уходят.
Осы, шершни, пауки – это те создания, от которых меньше всего в насекомом мире хочется получить жалом в шею. Хотя быть покусанным комарами, слепнями и прочим гнусом – тоже нежелательно. Кровососы – это безобразие.
– Меня ужалила оса, – сказал я Лене и указал большими пальцами обеих рук на назревающую опухоль.
– Так быстренько приляг и полежи, пока голова не закружилась.
Я тут же лег в постриженную траву и принялся глядеть по сторонам от нечего делать.
– Я имела в виду: на диван лечь, – заметила Лена и ушла в дом за йодом. Тут же из приоткрытой двери на волю вырвался кот Федос, проскакал мимо меня к сараю, но отчего-то смешался, развернулся и осторожно подошел ко мне, принявшись нюхать мою голову.
– Чего ты вынюхиваешь, шченок? – спросил я его. – Ужели я не поднимусь с этого газона?
Но Федос смерил меня строгим взглядом желтых, как у тигра, глаз и ничего не ответил, отвернувшись куда-то в сторону живой изгороди, протянувшейся вдоль дороги.
Горло мое опухло до размеров самого крупного яйца самого крупного динозавра, обитавшего на Земле. Я имею в виду те яйца, которые эти самые динозавры имели обыкновение откладывать, куда ни попадя, как какие-то провинциальные курицы.
Кот Федя больше меня не нюхал, задрал хвост и начал им дергать вверх-вниз. Так с ним бывает, когда он чего-то недопонимает. Я проследил за его взглядом и увидел ноги. Их было две, по крайней мере, видимые мне через ту проплешь, нечаянно выстриженную мной в изгороди, когда пробовал новые садовые ножницы. Ноги были неприятные, человеческие, одетые в высокие ботинки неприятного милитаристского фасона. К ним, наверно, был приделан какой-то неприятный тип, подсматривающий в наш двор. Или милитарист, или полицай, или какой-то придурок, косящий под них.