Я, Мона Лиза - стр. 35
Чувство вины вовсе не было беспричинным. Оно возникло в результате длительных размышлений по поводу всего происшедшего. Если бы он, художник, не поддался чувствам, терзаясь любовью, болью и ревностью, Джулиано мог бы остаться в живых.
У Леонардо давно вошло в привычку изучать толпу – лица, фигуры, осанки, – так он обычно очень многое узнавал о людях. Рассмотрев человека со спины, он мог сказать о нем почти столько же, как если бы изучил его лицо. Если бы только художник не был поглощен мыслями о Джулиано и той женщине, он наверняка обратил бы внимание, насколько напряжен кающийся грешник, стоявший прямо перед ним. Он мог бы приметить нечто необычное в поведении Барончелли или Франческо де Пацци, чего-то ожидавших рядом с Джулиано. Он бы ощутил беспокойство всех троих и мог бы сделать вывод, что Джулиано в большой опасности.
Будь он повнимательнее, он увидел бы, как кающийся грешник украдкой тянется к стилету; он заметил бы, как напряженно рука Барончелли сдавила рукоять ножа.
И у него оставалось бы время сделать один-единственный шаг вперед. Потянуться к руке грешника. Втиснуться между Джулиано и Барончелли.
Вместо этого его собственные страстишки превратили его в безмозглого зеваку, беспомощно стоящего среди мятущейся толпы. И это промедление стоило Джулиано жизни.
Леонардо склонил голову под тяжестью вины, потом снова поднял ее и взглянул на Лоренцо печальным ищущим взором.
– Я уверен, мой господин, что этот человек явился в собор под чужой личиной.
Слова художника заинтриговали Лоренцо.
– С чего ты взял?
– Это было видно по осанке. Кающиеся грешники занимаются самобичеванием и носят под балахонами власяницы. Они сутулятся, ступают осторожно – и все из-за боли, которую при малейшем движении причиняет им власяница. Этот человек двигался свободно, держался прямо и уверенно. Но мускулы его были напряжены – от эмоционального бремени. Я также полагаю, что он принадлежит к аристократии, если судить по его жестикуляции, полной достоинства и благородства.
Лоренцо так и впился в него взглядом.
– Ты убежден в своей правоте, хотя толком не разглядел этого человека?
Леонардо твердо ответил на его взгляд. Он судил всех людей одинаково, облеченные властью не наводили на него страха.
– Я бы не пришел сюда, если бы не был уверен.
– Значит, быть тебе моим агентом. – Лоренцо прищурился, в глазах его сверкала ненависть и решимость. – Ты поможешь мне найти этого человека.
Вот почему за прошедший год Леонардо несколько раз вызывали в тюрьму, расположенную в подвале Дворца синьории. Там он внимательно рассматривал губы, подбородки и спины несчастных заключенных. Ни один из них не был похож на кающегося грешника из собора.
Вечером, накануне казни Барончелли, Лоренцо, которого теперь называли Великолепным, велел двум стражникам привести Леонардо во дворец на виа Ларга. Лоренцо почти совсем не изменился, если не считать бледного шрама на шее. И если его душевная рана точно так же успела затянуться, то в этот день она была вновь вскрыта.
Леонардо тоже мучился, раздираемый печалью и чувством вины. Не будь он так подавлен, то, вероятно, позволил бы себе восхититься неповторимыми чертами Великолепного, особенно его носом. Переносица поднималась небольшим горбиком сразу под бровями, затем становилась плоской и резко, без перехода, исчезала, словно Господь провел по носу большим пальцем и примял его книзу. Но нос не сдавался, вновь задиристо поднимался, поражая своей длиной, и сразу клонился влево. Такая форма носа делала его обладателя гундосым и имела еще и другое последствие: за все годы, что Леонардо знал Лоренцо, он ни разу не видел, чтобы тот, выйдя в свой знаменитый сад, насладился ароматом хотя бы одного цветка. Лоренцо ни разу не сделал комплимента женщине, похвалив ее духи, да и вообще не отпускал замечаний по поводу любых запахов, как приятных, так и отвратительных; более того, любое подобное замечание в устах других людей приводило его в недоумение. Напрашивался один-единственный вывод: Лоренцо был лишен обоняния.