Я – из контрразведки - стр. 26

– Не понимаю, в чем тут серьезность? – усмехнулся Марин.

– А вы подумайте, – спокойно сказал Артузов. – Дело Ладыженский затеял новое, архизавлекательное, особенно для начальства, приобрел этим особую у него популярность и быстро начал продвигаться по служебной лестнице. А использовалась картотека самым примитивным образом: лицо, которое намечалось для вербовки, обрабатывалось агентом с помощью этих открыток. Возникало желание осуществить увиденное на практике. Агент вел ничего не подозревающего человека кутить, там его скрытно фотографировали, а потом следовал обычный шантаж: либо мы ваше «художество» покажем жене и детям, а также начальству, либо вы будете нам «освещать» интересующее нас лицо.

– И все же, в чем его серьезность? – Марин закурил.

– Ладыженский работал с Малиновским, – хмуро сказал Арбузов, – этот мерзавец был его личным агентом.

Теперь Марин понял все. У эсеров был Евно Азеф – двойник, служивший и революции и полиции, у большевиков – Малиновский. Возглавляя думскую фракцию большевиков, Малиновский состоял одновременно секретным сотрудником особого отдела департамента полиции. «Портной» – так он подписывал свои агентурные донесения.

– Расскажите о Крупенском, – попросил Артузов.

– В свое время мой отец служил врачом в лейб-гвардии Волынском полку, – начал Марин. – Командиром одной из рот был капитан Крупенский Александр Петрович, бессарабский помещик, крупный землевладелец. Человек широких взглядов, умный, добрый, он близко сошелся с отцом. Выйдя в отставку, уговорил отца уехать в Бессарабию, всегда помогал нашей семье. В восемьдесят пятом году отец женился и купил дом в Бельцах, на самом берегу Днестра. Деньги на покупку также ссудил Александр Петрович. Что касается Владимира… мы родились в одно лето, росли вместе. Практически я жил все время в Кишиневе, в доме Крупенских. Учили нас одни и те же учителя, потом мы ходили в одну гимназию, она была на Александровской улице – лучшая гимназия города. Владимир хорошо рисовал, у меня тоже получалось. Было решено отправить нас в Петербург, в Академию художеств.

– А ваша мать?

– Я никогда ее не видел. Она умерла сразу после родов. Она была молдаванка, ее звали Мария Негруце.

– Вы не похожи на молдаванина, хотя мне не раз казалось, что, когда вы волнуетесь, у вас появляется небольшой акцент.

– Это так. Я вырос среди молдаван.

– Сергей Георгиевич, займитесь Крупенским вплотную. Для начала нужно восстановить его путь от границы, выяснить, не он ли убил двух краскомов и Улыбченкову – с помощью Раабена, тогда он станет разговорчивей. Я уверен.

Крупенского поместили здесь же, на Лубянке, в одиночную камеру внутренней тюрьмы ВЧК. Марин решил побеседовать с ним в камере, не вызывая в кабинет. Когда начальник караула открыл окованную дверь, Марин увидел, что Крупенский безмятежно спит.

– Свободны, – отпустил Марин начальника караула и, дождавшись, пока Крупенский сел на койке и начал тереть покрасневшие глаза, сказал: – У тебя отменные нервы, Владимир, ты и в самом деле спал?

– Придуривался, – буркнул Крупенский. – Ты же знаешь: нервы у меня ни к черту. Не будь садистом, Сергей.

– Я просто хотел проверить, не закалился ли ты в аппарате господина Ладыженского, – пожал плечами Марин. – Вижу, что нет.

– Некогда было закаляться, ибо в аппарате Ладыженского я никогда не работал и даже ни разу не видел его. Меня затребовал Врангель и послал сюда Струве. Это всё.