Я и Тwиндер. Статус: в поиске - стр. 18
– Мы из разных Восточных Европ.
– Из разных? Это как? Есть еще восточнее? Или немного западнее?
Он прояснил:
– Я из Украины.
– И что, мы не можем познакомиться?
– Ну если мы на мир смотрим с одной точки зрения…
Ясно, он в каждом русском видит врага. Это как же запудрены мозги у человека. И похоже, у украинцев так же, как у русских, даже в этом народы похожи. А чего мне делить, много лет живущей в Финляндии с украинцем, который тоже (как позже выяснилось) уже много лет живет здесь?
– Я не придерживаюсь политики партии, и с удовольствием побывала туристом в Киеве. Есть еще как-то препятствия?
– Нет, – ответил он. – Можем познакомиться.
Но познакомиться мы так особо и не успели. После неторопливого обмена обычными данными (кто сколько лет здесь, где работает, сколько детей) он вынес вердикт:
– Я чувствую, что мы с тобой не сойдемся. Так что, наверно даже и не стоит тратить наше время на встречи.
Я прям опешила. Как так? Это он откуда понял? Или у него хрустальный шар имеется? Мы же ничего друг другу кроме общей инфы и не сказали. Я пребывала в недоумении.
– Ну как знаешь. Нет так нет. Всего тебе хорошего. – Что я еще могла сказать?
– И тебе тоже.
И самоудалился.
Вообще, как это называется? Мне трудно понять. Но, видимо, у него какие-то свои соображения, может, он финку ищет?
Ладно, проехали.
В комнату входит Йессе.
– Мам, ты в телефоне сидишь, больше, чем я.
– Да? – у меня как раз открыт твиндер и я переписываюсь с одним блондином. – Я тебя слушаю.
– У меня тут по математике вопрос. И еще, завтра родительское собрание.
– Я помню. Что с математикой.
Но Йессе не спешит дать мне тетрадь.
– Папа тоже хочет завтра прийти.
– Он твой родитель, конечно, пусть приходит.
– Ты не будешь сердиться? Он просил тебя спросить.
Просил спросить, ну надо же.
– Нет, сын, я не буду сердиться. А почему ему нужно по этому поводу переживать? Я чего-то не знаю?
После развода мы виделись несколько раз, когда Карри заезжал за детьми. Не скажу, чтобы я так хотела встречи с ним, но и против не была. Наоборот, я всячески поддерживала их с детьми близость. Правда, частенько меня задевало, что он устраивал детям всяческие развлечения, ходил с ним в кино, таскал по городским мероприятиям, часто водил обедать вне дома. Словно хотел им показать, что у него веселее, лучше. У меня было больше быта, там – больше отдыха.
– Я не знаю, – уклончиво отвечает Йессе.
– Ты что-то скрываешь?
– Не, ничего не скрываю. Я подумал, что раз вы развелись, вы не хотите видеть друг друга.
– Садись, – я откладываю телефон в сторону и хлопаю по дивану рядом с собой. Он садится.
– Ты знаешь, что мы последнее время совсем не ругались с твоим папой. У нас нет зла и ненависти… по крайней мере, у меня нет, – поправляю я. – Просто равнодушие. А равнодушие часто убивает быстрее, чем какие-то сильные чувства, даже, говорят, от любви до ненависти и от ненависти до любви ближе, чем от пустоты к пустоте.
Йессе слушает и пытается понять.
– А ты его когда-то любила?
Я отвечаю не сразу. Возможно, возможно, я когда-то любила его. Или то, что было, принимала за любовь. Но чувство прошло довольно быстро. Остальное время я жила с ним по инерции. Ну и потому что у нас были общие прекрасные дети. Но как это скажешь двенадцатилетнему мальчику?
– Да, я любила его. Может быть, не так сильно, как нужно было. Но любила.