Я есмь дверь… - стр. 42
В апреле сосульки выросли от самой крыши до завалинки. И когда пацаны их ломали, они с сильным грохотом падали, пытаясь за собой утащить утлую крышу, покрытую черным толем, из-за которого крыша первой и оттаивала. По склонам оврагов ребята катались на чем попало. Санки своими узкими полозьями проваливались и потому не работали, особо были в чести ржавые крылья от «Студебеккеров» и «МАЗов», тех, что с деревянными кабинами. В эти крылья они набивались по пять-шесть человек и неслись по твердому насту. Так проходила зима, которая вместе с холодной и длительной осенью занимала две трети года. Так из года в год родители выжимались и дряхлели, а пацаны на участке росли; а сейчас все просыпалось для новой жизни, ведь дата наступления коммунизма уже обозначена была, а что есть счастье, если не коммунизм?
* * *
Самолет в плотной облачности потряхивало, и он упорно терял высоту, чуть клюнув головой. Иван рассчитывал проскочить этот горизонт и визуально осмотреться. По времени, карте и компасу все сходилось: земля уже должна была встретить рассвет, а, следовательно, появится и видимость. И только после четырех тысяч он понял, что все еще в толще снежных облаков. Снег в ноябре здесь явление обычное. Он уже садился тут в такую погоду, но, правда, с поддержкой земли и на других машинах. Неожиданно толща облаков закончилась, и появилась картинка. Хорошо, что снег шел по-осеннему мелко и не закрывал полусферу панорамы. Впереди были Восточные Саяны, а за ними сразу Черемховская равнина, а это и есть Усолье-Сибирское, то есть авиабаза «Белая». Потеряться было невозможно, ведь на горизонте виднелся главный ориентир – великий Байкал и вытекающая из него Ангара. А вот и Иркутск, основанный когда-то как казачье зимовье.
Иван перешел на ручное управление, машина послушно отдалась в его руки, это были руки советского генерала с пятью серебряными звездами и одной золотой. И у этого генерала было собственное понимание – что есть добро, и что – зло, и где оно – спасение. За то его и приговорили быть обесчещенным и повешенным. Самолет плавно шел к земле, она вырисовывалась из наступающего рассвета серо-зелеными красками и с такой высоты казалась уже совсем плоской. Но Иван знал, что это иллюзия.
Земля была рассечена хребтами Восточных Саян, в которых он и должен найти проход к бетонке аэродрома. На двух тысячах метров он включил все бортовые сигнальные огни. По посадочной инструкции на аэродроме должны были загореться ориентиры посадки. Так и случилось, его уже увидели на земле. Даже не понимая, что к ним приближается, они обязаны ответить на сигнал с просьбой о посадке. А может уже ждали лихоимца с конвоем и собаками? Понятно, что практический опыт пролета этого участка сыграл свою роль, и Иван попал в эту «прореху» с уже выпущенными шасси, и коснулся посадочной полосы именно там, где и пристало. Тут уж он знал все ориентиры, и думал, что ничего не поменялось. Он покатился по полосе, а тормозные парашюты выбросились автоматически. Они быстро обмякли, сделав свое дело, и самолет просто так потихоньку ехал на колесах, которыми уже можно было тормозить.
Иван не стал маневрировать и пытаться занять положенное для такой техники место, да и не было человека, который бы помог завершить эти наземные маневры. Человек не появился, а значит, там была неразбериха. Это означало, что не приготовились, и было хоть сколько-то времени, чтобы побороться – теперь не за весь мир, а только за себя. Самолет медленно дополз до конца посадочной полосы и замер, как статуя на постаменте вечности.