Взрослые в доме. Неравная борьба с европейским «глубинным государством» - стр. 29

Импотенция правительства Папандреу была очевидна не только для Парламентского дома; куда яснее она виделась снаружи, на площади Синтагма. Слово «Синтагма» означает «конституция», и название площади восходит к событиям 1843 года, к восстанию против короля Оттона, урожденного баварца, когда повстанцы сумели навязать иноземному монарху письменную конституцию. Площадь зажата между зданием парламента, бывшим дворцом короля Оттона, с одной стороны и уродливым строением 1970-х годов, где располагается министерство финансов, с другой стороны. Из определенных точек на площади виден Акрополь, горькое напоминание о былой славе Греции, а также олицетворение идеи о значимости демоса, то есть народа. С 1843 года, когда королю Оттону пришлось уступить, почти всякая демонстрация или митинг в Афинах начинаются, проходят или завершаются на площади Синтагма, перед зданием парламента. На этой площади я сам, вместе с миллионами других греков моего поколения, участвовал в своей первой демонстрации в начале 1970-х годов, от души надышался газом CS[32] – и отрастил, образно выражаясь, политические клыки.

Весной 2011 года, когда страна уже стала жертвой свирепой рецессии, началась спонтанная оккупация площади Синтагма – возможно, в подражание аналогичным захватам общественных мест в Испании так называемыми indignados, «негодующими», которые протестовали против политики экономии и требовали, чтобы с ними впредь считались. С наступлением темноты на площади собиралось не больше двух тысяч человек. Ночь за ночью люди возвращались, и каждую ночь к ним присоединялись все новые сторонники. Так продолжалось три месяца. На пике акции площадь приютила сотню тысяч человек. Несмотря на случайные и кратковременные вспышки насилия (из-за провокаций, устраиваемых фашистами, полицией и анархистами в капюшонах), эта акция сильно отличалась от прочих – в первую очередь безупречно организованными выступлениями. Никому не разрешали говорить дольше трех минут; последовательность выступлений определялась жребием; каждые несколько часов тема обсуждения менялась. (Помню, как размышлял, что было бы очень неплохо установить такие же правила дискуссий в наших университетах.) Возможно, это не была демократия в чистом виде, поскольку никаких обязательных решений не выносилось, но, по крайней мере, в городе вдруг появилась огромная агора[33], бурлившая жизнью и резко контрастировавшая с Парламентским домом рядом, местом нашего национального унижения и капитуляции перед великой депрессией.

Мы с Данаей обычно шли десять минут пешком от нашей квартиры до площади Синтагма, чтобы вдохнуть воздух надежды. Дважды меня просили выступить. Прямо перед тем, как подняться на импровизированную трибуну, помнится, я подумал, что в последний раз выступал на демонстрации где-то в Ноттингемшире, у линии пикетов во время забастовки шахтеров 1984 года. Что ж, на Синтагме было куда теплее, людей собралось намного больше, а сам я уже не «назойливый иностранец», как обозвал меня когда-то британский полисмен. Но волновался я ничуть не меньше. Когда я вышел на трибуну, явно смущенный, Даная подалась ко мне и спросила: «Ты уверен, что не хочешь баллотироваться в парламент?» Я ответил, что уверен. Каковы бы ни были мои личные чувства, пояснил я, лучший вклад в общее дело с моей стороны – это обеспечение коммуникаций с политиками разных партий и стремление преодолеть партийные разногласия. Но в глубине души я сомневался, что у меня получится, ибо политические раздоры неуклонно усугублялись.