Высшая степень обиды - стр. 19
Еще я успела посидеть в комнате мальчишек, вспоминая их в ней. Подержала в руках собранную ими модель ботика Петра Великого и печального, не единожды стиранного старого мишку, в обнимку с которым они спали по очереди.
Наши с ними вечера после работы и школы, громкие споры, мирные разговоры и серьезные конфликты с примирениями… было много чего. Хотя смысла в этой ностальгии никакого – с детьми я не прощалась. Зато прощалась со всей своей прошлой жизнью, в которой их было очень много. Потому что их отец почти все время пропадал на службе – то на выходах, то на подготовке к ним, то на занятиях, то таская проверяющих по лодке, то оценивая степень готовности экипажа по сигналу тревоги, то в нарядах…
И не то, чтобы это напрягало, я все понимала – надо, так надо. Знала за кого шла. Еще будучи женихом, он подсовывал мне книжки о женах морских офицеров, верно и терпеливо ждущих на берегу. И я глотала их, всасывая информацию и проникаясь положительными примерами, и готова была ждать так же. И ждала потом.
И в других мужиках самцов не видела – просто в голову не приходило. А зачем, если после дальних походов он возвращался, и начинался очередной наш медовый месяц?
Я тогда как-то замедлялась вся... отворачивалась под его взглядами, прятала глаза. Говорила, ходила, накрывала на стол, а внутри все замирало или мелко дрожало в ожидании ночи. До сих пор я не понимала и не знала этому объяснения, но когда они уходили надолго, я потом терялась при нем. Откуда бралось это диковинное, странноватое целомудрие, необъяснимое у взрослой, давно замужней женщины? А он все угадывал и понимал правильно, довольно улыбался и шептал на ухо теплым хрипловатым голосом, разгоняя по коже головы и плечам острые мурашки:
- Отвыкла...? Стесняешься...?
Подыгрывал – не касался больше, обходил, сторонился до самого позднего вечера, когда дети засыпали и мы оставались одни в спальне. Это были какие-то ненормальные прелюдии, странные ролевые игры – по умолчанию. Накручивали себя до такой степени...! До нервной трясучки, до больного внутреннего жара, почти до температуры. Он потом признавался со смешком, что весь этот день - «с дымящимся наперевес».
А дальше все было, будто в первый раз - с моей стеснительной неловкостью вначале и его бережным напором. А потом - до сполохов северного сияния под веками, до его искусанных ладоней, которыми он зажимал мне рот, запирая в нем счастливые вопли. Остро, горячо, сладко… просто головокружительно!
Жаль только - ни постонать толком, ни засмеяться громко от нахлынувшего вдруг ощущения дурного счастья - за тонкой стеной дети. Да и все остальное тоже… на полу, на одеяле, брошенном на ковер, чтобы не скрипеть кроватью. Задыхались от сумасшедших эмоций, любили друг друга в тишине, почти молча – как шпионы. Шептали... Со временем, конечно, немного остывали и успокаивались, жили и любили уже без надрыва - до нового расставания.
И все ведь устраивало, все нравилось. Глаза горели, не ходила - летала... Вот уж точно – походку счастливой удовлетворенной женщины ни с чем не спутаешь.
Я ждала и любила Усольцева всегда и всякого – уставшего и злого, искрящего юмором и сочащегося злым сарказмом, взвинченного неприятностями на службе и умиротворенного, довольного мною и жизнью и не очень – разного. Все двадцать лет. Не остывало и не отпускало. И не думаю, что подпитывали чувства одни только расставания. Хотя и они тоже… вспоминала, как было прошлый раз, ждала, готовилась, предвкушала, брала потом свое, себя дарила...