Второй шанс - стр. 13
Я прыгаю вперед. Журналист настолько ошеломлен, что даже не оказывает никакого сопротивления. Мой локоть врезается в его переносицу – очки сломаны, нос, надеюсь, тоже. Он, скорчившись на полу, пытается прикрыть голову – я бью его жестоко и безостановочно, но не долго. В камеру врывается охрана – меня оттаскивают в угол, Тарасову помогают встать и уводят за дверь, аппаратуру также забирают. Охранник со злостью толкает меня на кровать:
– Ты что, с ума сошел?
– Да, сошел. У меня клаустрофобия!
– Виктор, не усугубляй свое положение…
– Игорь, ты что издеваешься? Мое положение еще не безнадежно и его, по-твоему, можно усугубить?
– Вот Тарасов придёт в себя, обидится и добьется твоего перевода в общую камеру. Там тебе вряд ли понравится.
– Подумаешь, два десятка зомби, неотрывно пялящиеся в мониторы своих планшетов!
– По-моему, для тебя общество таких вот зомби окажется как раз самой изощренной пыткой.
Игорь выходит, хлопнув дверью. Тут он прав, информагентство очень влиятельное и может мне испортить остаток жизни. Хотя, проведя шесть месяцев в одиночной камере, неотступно преследуемый мыслями о будущей казни, я уже не боюсь даже перевода в общую. Скоро можно будет подышать свежим воздухом, если меня за плохое поведение не лишат прогулки.
Меня все же выпускают во двор. На улице тепло и солнечно, ветер шумит в кронах деревьев. Подхожу к скамейке. Здороваюсь с мужиками. Их трое – Серега, Стас и Антон. Они всегда оккупируют эту лавочку и я всегда подсаживаюсь только к ним. Эти ребята большие поклонники спорта, потому все споры и разговоры ведутся вокруг футбола, бокса и всякой "Формулы-1". Я во многих из этих вопросах совершенно не разбирался поначалу, но сейчас отлично помню, какой игрок в какой команде играет или кто с кем будет драться. Это просто была единственная компания, где разговоры никогда не приводили к воспоминаниям о воле.
Любая другая группа заключенных могла начать диалог о чем угодно: о спорте, смысле жизни, политике и даже погоде. Они обсуждали свой нынешний суровый быт, религию, литературу, но любой разговор рано или поздно приводил к свободе. И получалось, что ТАМ все было не так – вода чище, солнце ярче, окружающие добрее. От этих воспоминаний у меня всегда замирало сердце и чувство тоски заполняло меня, давило, отнимало способность думать и членораздельно говорить. Я удивлялся – неужели им это нравится, говорить о воле, которой у них все равно больше нет? Но потом кто-нибудь говорил: «Вот выйду и …». Дальше шли рассуждения о новой жизни, планах, целях, мечтах. Как ни странно, но подобными надеждами тешили себя даже те, кому сидеть предстояло невероятно долго. То ли они верили в возможность досрочного освобождения, то ли эти иллюзии позволяли им отрываться от грубой ткани реальности и находить успокоение. Ну а я в очередной раз вспоминал, что я не такой как они. Что, погружаясь в свои фантазии, другие заключенные видели светлое будущее, надеяться на которое в моем случае было неслыханно глупо.
Я сижу на скамейке, слушаю дискуссию о шансах "Реала" взять Кубок Чемпионов и думаю о том, суждено ли мне будет это увидеть.
– Витек, у тебя скула рассечена.
Слова Стаса выводят меня из раздумий. Я рассказываю им ситуацию с журналистом и Антон усмехается:
– Это Стас на тебя плохо влияет, увлек тебя боксом, а ты теперь не видишь разницы между камерой и рингом.