Все меняется - стр. 30
Арчи ушел наверх последним – потому, что после странного и трудного вечера ощущал настоятельную потребность побыть одному. Он выскользнул за входную дверь и спустился в сад. Воздух казался теплым бархатом, небо трепетало от множества звезд. Клумбы с этой стороны дома были засажены душистым табаком и ночной маттиолой; жасмин, изящество цветов-звездочек которого не сочеталось с удивительно бурным ростом, цеплялся за плетистую розу.
Слева на газоне, ближе к углу, на фоне мягко освещенного неба строго темнела араукария. Она выглядела своего рода остротой Викторианской эпохи, но Дюши не трогали попытки родных подшучивать на этот счет. «Она уже была здесь, когда приехали мы» – вот и все, что говорила она в защиту этого дерева, но однажды призналась Арчи, что любит араукарию. «Она напоминает мне о доме в Стэнморе, – сказала она. – Мой отец обожал экзотические деревья. У нас было еще и гинкго».
Он повернул направо и медленно двинулся в обход дома, мимо осевшего в низине теннисного корта. Летучие мыши суматошно, но бесшумно сновали вокруг. Ближе к теплицам дорожка стала гаревой, Арчи уловил запах дозревающих помидоров. Впереди виднелись внутренний двор, старые конюшни и гараж. Над конюшнями жили Тонбриджи, но свет у них уже был потушен. Арчи еще раз свернул направо, к подъездной дорожке и крутому склону, ведущему к лесу.
Послышался отрывистый и раздраженный вскрик совы, и Арчи вспомнил, как встревожился Берти, услышав этот звук впервые. «Папа, это она от боли. Как будто мучается. Мы должны ее спасти». Арчи пришлось перевоплотиться в осла, в корову и в слона, чтобы показать, какими разными бывают голоса животных. Под конец Берти спросил: «А как же тогда узнать, когда кому-нибудь из них больно?» Ответить на этот вопрос он не смог и обнаружил, что детей ничто не тревожит так сильно, как невежество. «На самом деле ты знаешь – он ведь знает, правда, мама? Он все знает». А когда Клэри спросила, кто ему сказал, он ответил: «Конечно, королева – в телеграммах».
Еще раз направо, в белую крашеную калитку, и снова к табаку и маттиоле.
Он расстроился бы, узнав, что Хоум-Плейс пришел конец. Может, задумался он, и мне следовало поступить так, как сделал Руперт, бросить живопись и найти какую-нибудь постоянную работу. Но только ему одному было известно, чего стоило Руперту превращение в художника-любителя. «Мы же оба понимаем, Арчи: это все равно что поставить крест». А когда он попытался найти слова утешения – главное, продолжать хоть как-нибудь, – Руперт возразил:
– Бессмысленно. Если хочешь быть художником, все равно каким, черта с два обойдешься без постоянной практики.
Если семья решит расстаться с домом, конец чудесным каникулам, которые Дюши устраивала Клэри и детям. Мысль, пожалуй, постыдная, но неизбежная.
Он вошел в дом, тихонько пересек холл и поднялся по лестнице. Наверху постоял минутку, потому что из дальнего конца коридора, справа, еле слышались всхлипы, и он понял, что это плачет Рейчел. В голове мелькнуло сходить к ней, но он отверг эту мысль. Иногда, а может, и всегда горе должно иметь возможность выплеснуться в уединении.
А ему пора на выручку к Клэри: он был готов поклясться, что иначе она уснет на промокшей насквозь подушке.
– Не бывать этому никогда!