Все лучшие повести для детей о весёлых каникулах (сборник) - стр. 37
– Скажи мне правду, Веник! Скажи маме правду! Тебе страшно смотреть на суп, да? Страшно? А что ты испытываешь, когда я наливаю тебе чай?
– Меня тошнит, – отвечал Веник.
– Ну вот! Конечно! Все признаки налицо! – восклицала Ангелина Семёновна.
А Веника тошнило просто потому, что она сыпала в чай слишком много сахару: по её сведениям, это обостряло умственную деятельность.
Но Веник уже не мог без нас. И вот, когда дней через десять дедушка впервые разрешил нам навестить Андрея Никитича, Веник удрал из дому, прибежал на берег Белогорки и отплыл вместе с нами на борту «Неистребимого».
На этот раз мы плыли к Хвостику утром. И снова посреди реки была золотистая, словно песчаная, дорожка, но только не лунная, а солнечная. И снова она никуда не сворачивала, а бежала себе всё прямо и прямо, далеко-далеко…
Красота летнего утра настроила Липучку на поэтический лад, и она стала требовать, чтобы я прочитал свои новые стихи, которые были в той самой тетрадке под столом. Я отбивался как мог, говорил, что стихи ещё не закончены. Меня поддержал Веник. Он авторитетно заявил, что поэты никогда не читают «недоработанных произведений».
И тогда Липучка отстала.
Андрея Никитича мы нашли не сразу. Днём все дома были похожи друг на друга, а огонька, который тогда, ночью, звал нас и указывал путь, сейчас уже не было, Нам помог Саша. Он вспомнил, что в ту ночь сильно ушиб ногу, наткнувшись на брёвна, сложенные возле самого дома Андрея Никитича. Сгоряча он даже не почувствовал боли, а потом палец у него покраснел, вздулся. Саша и сейчас ещё слегка прихрамывал. Мы разыскали брёвна и квадратный домик, похожий на часовенку. Андрей Никитич был один: «женщина с растрёпанными волосами», которая, оказывается, была женой его брата, как раз недавно ушла на базар.
Андрей Никитич нам очень обрадовался. Но дедушка предупредил нас, что больному нельзя много разговаривать, и потому мы все кричали в четыре голоса: «Не разговаривайте, Андрей Никитич! Не разговаривайте! Мы вас не слушаем, не слушаем!..» И затыкали уши. В конце концов он смирился и сказал:
– Хорошо, давайте будем смотреть друг на друга.
И мы стали смотреть: он на нас, а мы на него.
Дедушка говорил, что он лучше всего определяет самочувствие больных по глазам. У Андрея Никитича глаза были живые, лукавые – значит, дело шло на поправку.
Мы помолчали минут пять. Потом Андрей Никитич, как ученик в классе, поднял руку и глазами дал понять, что просит слова.
– Говорите! – разрешил Саша таким тоном, каким он командовал нами с капитанского мостика.
– У меня вот просьба есть к Саше, – робко проговорил Андрей Никитич.
– Ко мне? Понятно. – Саша поближе подошёл к кровати.
– Да нет, не к тебе.
– А меня, Андрей Никитич, тут в Шуру переименовали, – сообщил я.
– Переименовали? Кто же, интересно?
Я кивнул на Сашу.
– А почему ты его самого не переименовал?
Я неопределённо пожал плечами:
– Да не знаю… Он сказал мне: «Будешь два месяца Шурой». И я послушался.
– Послушался? – Андрей Никитич с уважением взглянул на Сашу. – Люблю мальчишек, которых слушаются. А просьба у меня всё-таки к бывшему Саше, то есть к теперешнему Шуре.
Андрей Никитич сказал это таким тоном, что наш воспитанный Веник сразу всё понял.
– Саша, Липучка! – сказал он. – Пойдёмте подышим свежим воздухом.