Время и книги (сборник) - стр. 17

Чуть ли не с юности у Толстого возникло желание оставить суетный мир и уединиться в таком месте, где он мог бы в одиночестве заняться самоусовершенствованием; и как многие другие писатели, он вложил эту мечту в образы своих героев – Пьера в «Войне и мире» и Левина в «Анне Карениной», – в них много от него самого. А теперь жизненные обстоятельства сложились так, что это желание стало навязчивой идеей. Его жена, его дети причиняли ему боль. Мучило и неодобрение сторонников, считавших, что он должен воплотить свои принципы в жизнь. Многим причиняло боль то, что сам он не следует тому, что проповедует. Ежедневно он получал приносящие боль письма с обвинениями в лицемерии. Один рьяный ученик умолял его в письме раздать имущество родственникам и беднякам, остаться безо всего и бродить по свету как нищий. Толстой написал ему в ответ: «Ваше письмо глубоко тронуло меня. То, что вы советуете, – моя заветная мечта, но до сих пор у меня не было возможности ее осуществить. Тому много причин… но главная – мои действия не должны причинить боль другим». Люди часто загоняют в подсознание истинные мотивы своих поступков, и, исходя из этого, я думаю, что настоящая причина, почему Толстой не поступал так, как требовали ученики и его совесть, – в том, что он не слишком этого хотел. В писательской психологии есть одна отличительная черта, не помню, чтобы о ней кто-то упоминал, хотя она очевидна для всех, кто изучал биографии писателей. Каждое произведение творческого человека есть до какой-то степени сублимация его инстинктов, желаний, мечты – назовите это как угодно, – которые он по некой причине подавил, но, придав им литературную форму, освободился, выпустив их на свободу. Назвать это полным удовлетворением нельзя: у писателя остается чувство неполноценности сделанного. В этом источник прославления писателем человека действия и завистливого восхищения, какое он питает к нему. Вполне возможно, что для Толстого занятие физическим трудом было заменой отторгнутых инстинктов. Возможно также, что он нашел бы в себе силы делать то, что искренне считал правильным, но сочинительство сводило на нет его решимость.

Конечно, он был прирожденный писатель, и его природное чутье помогало ему излагать содержание наиболее эффектным, драматическим и интересным образом. Я предполагаю, что в своих нравоучительных сочинениях, стремясь сделать их суть более выразительной, он давал волю перу и излагал свои теории гораздо бескомпромисснее, чем если бы, задумавшись, осознал, к каким последствиям это приведет. Однажды он признал, что компромисс, недопустимый в теории, в практике неизбежен. Затем он, конечно, отказался от своих слов: ведь если компромисс в практике неизбежен, значит, что-то не в порядке с теорией. К несчастью для Толстого, его друзья, последователи, все те, кто толпами наезжали в Ясную Поляну, не могли примириться, что их идол унизится до компромисса. Есть нечто жестокое в той настойчивости, с какой они заставляли старика принести себя в жертву их понятию о драматическом соблюдении норм поведения. Он оказался узником собственной идеи. Его сочинения, оказанное ими на многих влияние, иногда – с катастрофическими последствиями, поклонение, уважение, любовь, питаемые к нему, ставили Толстого в положение, из которого был только один выход, но он не мог на это пойти.