Время бесов. Апология в эпоху всеобщей гибели - стр. 3

Это в определенной степени напоминает противопоставление дурной бесконечности Эвклида – искривления пространства Эйнштейна, геометрически доказанного Миньковским-Лобачевским, когда сама кривизна возвращает бег духа, жалящего самого себя в хвост.

В политике, которая, несомненно, должна быть областью, изучаемой психоаналитиками, такое искривление и замыкание духа на себе самом ведет к гибели.

В литературе и философии всякое гениальное открытие разомкнуто в вечность.

"Вечное возвращение" в германской интерпретации – антисемитизм – извечная изнанка немецкого духа.

По Ницше – каждая философия являет собой не безличную систему мышления, а невольную исповедь.

Выходит, и в исповеди можно быть неискренним.

И это уже входит в категорию циничности последнего и нового века – «Гений и злодейство совместимы».

Однако близится расплата, крах неминуем.

Кривая размышлений Хайдеггера идет вниз, на убыль, колеблется и опять все более удаляется в прошлое, к поэту Гельдерлину и далее – вновь к грекам, главным образом, как и в начале своего пути, к Платону.

В общем, как будто ничего такого особенного не произошло. На уровне высоких размышлений, предположений, за и против, и так далее, в философии такое случалось не раз. В конце концов, всё опять возвращается к дискуссии, отвечает ли философ, как те же Гегель, Ницше, Маркс и примкнувший к ним Хайдеггер за страшные последствия своих концепций.

А дискуссия, при всей своей громкости, дело келейное, отделенное толстыми стенами бытия и времени от грохота пушек, залпов расстрельных команд, пламени крематориев и газа душегубок.

Духовная амплитуда, как о ней дискутируют философы, имеет свои законы.

Но в своем, я бы сказал, великом равнодушии к происшедшему рядом с ним, Хайдеггер переплюнул всех немецких и мировых философов.

В кратком предисловии Хайдеггер сетует на то, что в «написанном и напечатанном, к сожалению, утрачиваются преимущества устного изложения».

И вправду, не ощущается напряжения воли и даже некоторого экстаза на лицах студентов, завтрашних солдат, от учащающего дыхание пафоса в голосе герра профессора. Но зря он сокрушается: этот пафос устного изложения достаточно ощутим в тексте лекции, даже после того, как из него при редактировании были изъяты повторы, паузы и всяческие импровизации.

Окрылённость окружающей аудитории в дни, когда немецкие ястребы рушат Лондон, убивая женщин, детей и стариков, долетает до ушей студентов победоносным «Полётом валькирий» Рихарда Вагнера, именем героя оперы которого «Зигфрид» Гитлер назвал знаменитую линию германских укреплений.

Так искусство в Третьем Рейхе не просто марширует в ногу, а сплетается с искусством войны.

Первая глава книги так и озаглавлена «Воля к власти как искусство».

Эпиграф к книге Хайдеггер берет из Ницше:

«…Я нахожу жизнь… всё более таинственной: с того самого дня, когда сквозь меня прошла великая освободительница – мысль о том, что жизнь может быть экспериментом познающего». (Весёлая наука. Die froliche Wissenshaft. 1882).

Эксперимент этот вбрасывает людскую массу в трещину, которая ширится в бездну, эксперимент этот несет не высоты духа, а его ядовитую сущность.

Жизнь есть жизнь, а не эксперимент, который может завершиться взрывом смеси в колбе или реторте волевых изъявлений.