Временекрушение - стр. 25

Цинь Хань бежит к стойбищу, взапуски с братом, у брата ноги длинные, брат вреднючий, быстрее бегает…

– Не отставаа-а-а-й!

Какое там не отставай… брат вон уже где… а надо бежать, надо спешить, а то вот, брат напугал, сказал, племя без них откочует. Скажет племя, фу, какой мальчик нехороший Цинь Хан, убежал, вот и оставим его на растерзание этому…

Этому…

Которое за нами спешит.

– Скорее-ей!

А брат уже там, в стойбище, а стойбища-то уже и нет, собрались все. Повозки, кухни полевые, вездеходы, волы, лошади, все снялось, все вперед-вперед покатилось, на запад, на запад, вслед за уходящим солнцем.

Так велено. Надо за солнцем идти. Ме-едленно-ме-едленно солнце по небу плывет, и вот надо за солнцем поспешать, а то заберет то, что за нами идет…

Бежит Цинь Хан. Торопится. А то никак без него племя уйдет, и заберет Цинь Хана то, что идет с ночью… Раз замешкалось племя, видели это, ух, страху натерпелись…

Бежит Цинь Хан, бросается к мамке, кидается на шею, вот он я, живой…

Мамка Цинь Хана хлопает. Больно. Сильно, ишь, куда разбегался, силы беречь надо, как сейчас идти-то будешь?

И слезы градом из глаз, ревет Цинь Хан во весь голос, и брат, окаянный, радуется, кузнечиком дразнится…

Сидит Цинь Хан на краю повозки.

Ревет.

Катится за солнцем стойбище. Старики на повозках сидят, беседуют, вот, говорят, раньше солнце быстрее по небу шло и темное что-то быстрее людей догоняло.

Сейчас не то.

Сейчас можно и стоянку разбить.

Смилостивились боги.

Мамка идет. Сжался Цинь Хан, сейчас опять нахлопает, дескать, мальчики не плачут, и все такое.

Нет, не нахлопала, слезы утирает, волосы ерошит, не реви, мол, и полную охапку лошадок тряпичных Цинь Хану тащит. Во, гляди какие, от прабабки остались.

Радуется Цинь Хан, у-у, это же теперь у него собственное племя будет, и стадо лошадей, они у него по степи кочевать будут, как всамделишные, ты-гы-дым-ты-гы-дым…

– Виноват.

Илу опускает голову. Тут лучше самому признаться, что виноват. Может, помилуют. Если повезет.

– Когда ты снялся со стоянки? – вопрошает наставник.

Илу опускает голову еще ниже. Он видел, так один парень делал, который золотой браслет украл. Только тут не браслет, тут пострашнее дело будет…

– Вечером.

– Вечером, это во сколько?

– В… шесть.

– Не ври!

– Илу смущен. Сам знает, врать нехорошо, а то хуже будет.

– В семь.

– То есть, когда зло уже пришло?

Илу опускает голову еще ниже, вот-вот голова отвалится.

– Да.

– За такое знаешь, чего полагается?

– Илу не знает. Но догадывается. Слушает приговор.

– …варивается… к смертной казни.

Илу думает, что ослышался. Ошибка какая-то. Припугнуть хотят, не иначе, чтобы неповадно было…

А как припугнуть, как с такими иначе, с отступниками, которые со стоянки не вовремя снимаются. Эдак один не вовремя со стоянки снимется, другой не вовремя, и пошло-поехало. Эдак вообще никто странствовать не будет, а правда что, а на кой черт нужно, вообще люди память предков забудут, богов забудут, то, темное забудут, что ночами приходит…

– На костер!

И снова ёкает сердце. Нет, это уже лишку дали, на костер… вон, в соседнем племени кто с места не вовремя сдвинулся, кто дотемна на стоянке замешкался, голову срубят, и все тут, а тут на тебе… на костер… Нет, Илу и сам знает, много кого на костре сжигать надобно, хоть этих, еретиков, которые спрашивают, почему надо за солнцем идти, от ночи уходить. Что непонятно-то, солнце – бог наш, свет дающий, а ночь жизнь отнимает, вот и надобно идти от тьмы к свету…