Враждебный портной - стр. 21

едва просачивалось сквозь него прерывистой простатитной струйкой, – труба волшебным образом преобразилась. Внутри белоснежного металлопластика текли легкие и чистые воды обретенной надежды. Вот только… на что? Трубу можно было сгибать, направлять в любую сторону этой надежды.

Вместе с легкими и чистыми водами из прошлого в обновленное, освобожденное от мусора сознание Каргина притекли имя и фамилия идущей к машине женщины.

– Здравствуй, Надя, – вышел ей навстречу Каргин. – Ты все еще Звоник или у тебя сейчас другая фамилия?

Имя и фамилия женщины притекли из прошлого по долгоиграющим трубам. Но трубы хранили молчание – зачем Каргин назначил свидание Наде Звоник в сквере на Бережковской набережной перед стаканным офисом «Главодежды»? Здесь оркестр долгоиграющих труб держал паузу. Можно было, конечно, поинтересоваться у всезнающего Палыча, но Каргину не хотелось усугублять неуместную зависимость от водителя. Палыч в упор не разглядел возмутивший Каргина манекен. Но почему-то знает, зачем начальник встречается с Надей. Это никак не вписывалось в логику отношений между начальником и персональным водителем.

Плевать на Палыча, решил Каргин. Может быть, я решил… ее трахнуть. Он предоставил возможность ментальным водам течь в любом (они сразу устремились понятно куда) направлении. Или просто решил помочь старой подруге, тем более что у меня сейчас есть такая возможность.

Каргин взял Надю за руку.

Узкая сухая рука пятидесятилетней женщины скупо поведала ему о жизни Нади – изнурительных трудах и безрадостных днях ее борьбы за материальное благополучие, плохих мужчинах и неблагодарных детях. У Нади было заостренное, как наконечник стрелы, лицо. Серые глаза смотрели из паутины горьких морщин, как две замочные скважины запертого сундучка. Надя и двадцать лет назад не была склонна к откровенности и сентиментальности. Прожитые годы, похоже, не смягчили ее твердое сердце. Надя никогда ни с кем не откровенничала, потому что всегда говорила правду или (если не хотела говорить правду) не говорила ничего. Молчала как рыба об лед. Кстати, она великолепно разбиралась в рыбе и морепродуктах, каким-то образом определяла их качество сквозь толстый картон и ледяную броню холодильников. Для этого ей не требовалось заходить в рефрижераторы, смотреть товар. Этот – мимо, говорила Надя, и Каргин брезгливо махал рукой норовившему всучить тухлятину оптовику, проезжай! Да и в других товарах она разбиралась не хуже. Сентиментальность была ей чужда. Надя видела жизнь такой, какой она есть, без свойственных женщинам эмоций, переходящих в неоправданные надежды, а затем в неизбежные разочарования. Не как прикатившая в Москву на фуре с арбузами трудовая мигрантка Айнур, вообразившая, что блядовать и воровать по мелочи в России веселее, а главное, безопаснее, чем в родном Казахстане. Не как строгая, с иконным лицом бухгалтерша Елена Игоревна, полагавшая, что протестно-стоячее положение в немой тьме перечеркивает грех, как учительский карандаш – неверно решенную задачу в ученической тетради. Каргин вдруг вспомнил, что ни разу не видел Надю с книгой. Он, случалось, заставал ее за изучением каких-то инструкций, руководств по эксплуатации, УК, ГК, УПК, даже один раз видел в ее руках… красную (она почему-то в России всегда такого цвета, независимо от социально-политического строя) Конституцию. Но никогда – художественную литературу. А между тем любое художественное произведение, начиная от