ВПЗР: Великие писатели Земли Русской - стр. 37
– Ну вы, наверно, таки ретранслятор, – вы ж даете людям сказать, передаете нам их слова. Пропустив их через свою редактуру.
– Да, даю сказать тем людям, которых никогда не слушали. Я ищу ответы на вопросы, которые меня интересуют. Мне самой хочется понять какие-то вещи. И то, что я поняла, то, к чему я пришла, – я высказываю через посредство вот такой формы. Как это назвать? Даже не знаю как. Ретранслятор? Я не очень задумываюсь о таких вещах. Для меня важен сам процесс познания как такового.
– А вы могли бы искать ответы на свои вопросы, познавать мир, людей – и не транслировать это? Чисто для себя? Ни с кем не делиться?
– У меня же профессия. Это наша с вами профессия… Я ничего другого делать не могу. А вот вы – могли бы говорить с людьми и не писать?
– Не знаю. Не пробовал. Вот я часто задаю себе вопрос: если бы мне платили зарплату, как депутату Госдумы, и мне не надо было зарабатывать на хлеб, то что б я делал? Возможно, просто лежал бы на диване…
– Я бы все равно писала.
– Вы – да. Вы давно уж получили кучу премий и денег, но пишете. А я? Пока ответа нет. И вот у вас появилось еще больше свободы. Вы можете теперь вообще все сказать. Может быть, для вас настало время некой новой откровенности. Вы уже можете сказать вообще все что угодно, и никто ж не отмахнется от слов нобелиатки, все будут вникать, думать! Есть у вас вот такая новая свобода? Исповеди дочери века можно от вас ждать?
– Это зависит не от успеха, не от звания, – а от внутреннего какого-то движения. Действительно, я рада, что движусь. Успех – и эта премия – дают не расслабление, а наоборот, ответственность: я не могу уже сказать все. Вот недавно в самолете ко мне подсаживается журналист, друг мой. Мы говорим про разное, а завтра… я читаю это в газете. Я не собиралась это публиковать! Мы что угодно можем сказать в беседе, сгоряча, не для всех. Ответственность другая теперь! Это не то, что мне мешает, но я так небрежно не могу уже говорить… Вот у нас тут национальная элита зовет людей выходить на площадь. [На акции протеста.] Дети идут… Но элиту освобождают, если начинаются задержания, – у них же корочки. Меня тоже отпустят. А эти дети… Их выгонят из университета, и еще по голове дадут, инвалидами какие-то дети стали… Нет, я не берусь молодежь звать на помощь. И вообще, я не люблю толпу…
– На митинги вы не зовете никого. А исповедь напишете?
– Не думаю, что я свою жизнь могла бы открыть.
– Да, вот вы как-то сказали, что со страхом думаете – и вас могут начать расспрашивать про любовь… Как вы про нее спрашиваете других, для своей книги.
– Нет, я не хотела бы так обнажаться. Что мне интересно, так это само движение мысли. Постижение, догадки… Что меня сегодня может остановить? Только мое незнание.
– Незнание чего?
– И жизни, и человека. Нельзя же сказать, что я сегодня дошла до какого-то абсолюта в знании. Что я все знаю о том, что еще можно спросить у человека. Я еще не догадываюсь о чем-то. Хотя, наверно, сегодня я могу больше спросить, чем в первой книге. Сегодня моя книга о войне была бы другой, более жесткой. И там было бы больше человека биологического. И больше было бы правды. Я все-таки человеком своего времени была. Я была романтический человек. Сохраняла еще тогда, благодаря папе, веру какую-то. (Отец ее был убежденный коммунист. –