Возвращение пираньи - стр. 22
– Шутишь?
– А черт его знает, – сказал Кацуба, сворачивая газету. – В конце концов, денежки законные плюс орден с мечами… А? Но каковы юные поросюки из элитных семей?
– Господи, это же не первый случай и даже не десятый, – сказал Мазур. – Тут тебе и Патти Херст, и дворянин Володя Ульянов, и Фидель…
– Сеньоры, какая встреча!
Перед ними стоял незаметно подошедший Франсуа – в столь же белоснежном костюме, насквозь респектабельный, с крупным бриллиантом в перстне и легкомысленной тросточкой под мышкой. Они с Кацубой тепло поздоровались по-здешнему (Мазур уже знал, что это называется abrazo): два друга, обнявшись, хлопают один другого по спине сначала правой, потом левой рукой.
Мазур неловко торчал рядом, совершенно не представляя, как ему с «третьим мушкетером» держаться, точнее, на каком языке говорить, – он не знал, в какой роли появился Франсуа на улицах столицы.
– Мой друг Влад! – воскликнул Франсуа на безукоризненном английском, кидаясь Мазуру на шею, и тот от растерянности покорно выполнил обряд abrazo. – Поистине, достаточно выйти на Сан-Августин и постоять там пять минут, чтобы без всяких хлопот, расспросов и поисков вновь обрести старых друзей! Кеведо был прав, когда посвятил этой улице поэму…
На них не обращали внимания – там и сям происходили столь же дружеские встречи с хлопаньем по спине, темпераментной жестикуляцией и сияющими улыбками, разве что разговор шел на испанском. Подступала вечерняя прохлада, и народ из числа благополучных массово выходил на променад.
– Пойдемте, – сказал Франсуа, беря их под руки и направляя обратно к площади Дель Соле – Сеньор Влад, сеньор Мигель, можете меня поздравить. Франция, наконец-то, оценила скромные заслуги вашего покорного слуги, назначив его здешним почетным консулом. – Он понизил голос: – Железные документы, господа, подлинные. Почти тот же иммунитет, что у вас…
«Это должно было влететь в немалую копеечку, – подумал Мазур, – подлинный картон французского почетного консула». Но он уже убедился, что неведомые дирижеры денег не считают, швыряясь ими даже почище, чем в беззаботные советские времена. Выданные им с Кацубой «суточные» и «подъемные», мягко говоря, заставили тихонечко обалдеть. Вообще-то и российские дипломаты могли носить в бумажниках столь толстые пачки, но при условии, что они происходят из семейки члена Политбюро…
– Как настроение, Мигель и Влад?
– Беззаботно-рабочее, – сказал Кацуба, а Мазур промолчал.
Им оставили именно эти имена – потому что, как поведал Глаголев, встреча с доньей Эстебанией отнюдь не исключена, а она могла накрепко запомнить, что загадочные русские офицеры с «Достоевского» звались Мигель и Влад. Отчества и фамилии, правда, были другими, но последних прежних донья и не знала, помнится. Ладно, это пустяки, но больше всего Мазура угнетало, что его согласно новому привилегированному аусвайсу сделали не кем-нибудь, а военно-морским атташе в крохотном государстве на одном из Карибских островов, причем Кацуба был опять-таки не мелкой рыбкой, а третьим секретарем одного из российских посольств на континенте.
Душа не просто протестовала против подобного титулования – обливалась горючими слезами. Всю сознательную (то есть боевую) жизнь, оказываясь за пределами Отечества, Мазур либо числился кем-нибудь вроде младшего переводчика при самом зачуханном инженере, либо словно бы не существовал вообще, появляясь на «игровом поле» неким призраком, лишенным и намека на национальную принадлежность. И вот, на пятом десятке – не просто дипломат, а еще и военный атташе. На груди словно бы вывеска, ощущаешь себя голым и прозрачным, как хороший хрусталь. Что там чувствует Кацуба – его дело, а вот Мазуру было тяжко, непривычно и уныло…