Возвращение Орла - стр. 110
– Что ж так… – чуть не сказал «рано», утро ведь, и «поздно» тоже неправильно, потому что уже «рано», так и застыл вопрос неоконченным, да и что слова – глубокий укор в интонации перекрывал любые слова.
– Прости, пап… гроза началась… не уехать было, – обезоружила… – и потом… там у них человек умер.
«Час от часу не легче… Опился, наверное…»
– Отчего?
Катя пожала плечами.
– Упал… ушибся, – и юркнула к себе.
Ах, Ока, родная ты моя красавица!.. «Хорошо, хорошо матери дома нет…»
Жену вспомнил – не просто ещё одну тревожинку в душу добавил, дырку в ней просверлил, засочилась сукровица. Нет, жили они дружно, грубого слова в доме не знали, но как Катя родилась, Валя его переменилась. Не к нему, ко всему свету. Она и так была сама доброта, за что и присох к ней в своё время сам мягкий душой Прокопыч, а тут… Или она обет какой дала: родит – начнёт жить для людей? Это тогда, когда нужно наоборот – для дома, для дочери. Лишнюю (где она её под бухгалтерским надзором находила, лишнюю?) копейку умудрялась кому-нибудь одолжить, кофточки малоношеные раздарить, списалась с немыслимым количеством родственников – их вдруг оказалось неожиданно много, и все больные, как у Деточкина, всем посылки собирала, кому семечек, кому рыбки вяленой… а уж как два года назад на пенсию вышла, сама поехала по кругу: у рыбинской двоюродной дом отбирают – заступиться, у скопинской подруги ногу отняли – пособить, пока не приловчится, полгода у той пробыла. Сейчас вот родная сестра Катерина в Озёрах грудью захворала, как же, без неё не встанет… Пробовал поначалу вразумить – на такой базальт наткнулся, плюнул, отступился, включил эту блажь как законную статью расхода в семейную морально-денежную бухгалтерию и успокоился. Почти… Вот как она сейчас?
Была в этом какая-то ему, мужику, недоступная женская тайна… хотя отчего ж недоступная? Просто словами, даже себе самому, не всегда объяснишь обыкновенное человеческое, от слов оно, это обыкновенное человеческое, как бы ржавеет и становится чёрте чем, себе самому противным, простое человеческое надо просто делать, просто делать… поэтому, вроде как, и тайна. Да, есть женщины в русских селеньях – не те, что коня и в горящую избу, другие… Конечно, Гризодубовы и Терешковы – украшенье и гордость, но… но война и космос, кони и пожары требуют героизма мужского, а жизнь в иные поры, когда врага не видно и ничего как будто не горит, нужна другая доблесть, настоящая – женская. И надо ведь, все они Валентины, – и Гризодубова, и Терешкова… и его тихоня. Ведь и он почуял, что мир точится, сыплется, а что сделал, кроме как себя держал… в страхе? Или – в совести? По нынешним-то временам немало… Не мало? А вот Валя, слова громкого не говоря, не в себя спряталась, а будто этой совестью наизнанку вывернулась и начала ей склеивать, что ещё можно.
Да что там себя тешить совестью, не совестью он себя держал, а страхом.
Жена была и первой и единственной женщиной Прокопыча, и это для его времени было вполне нормально, но даже целомудренность его наполовину, если не больше, состояла из страха. Страха чего? Страха приобретения дурной болезни? Нет… Страха утраты. И снова – утраты чего? Не мог назвать словами, но утратить это он истинно боялся… Почему? Чувствовал, что это – не его. Только доверенное ему… кем-то. А терять не своё не то ли же самое, что красть чужое?