Возвращение корнета - стр. 9
К полудню вернулся хозяин из лесу. Егор давно уже проснулся. С полатей слез старик, лысый, с огромной сивой бородой, в длинной, пестрядиной рубахе и пестрядиных портках. Он помолился на образа и сел за стол в большой угол. Хозяйка поставила на стол каравай хлеба и дымящуюся миску. Старик перекрестился и стал резать хлеб – длинными, тонкими ломтями. Вокруг стола на лавках сели хозяин, хозяйка, Егор и дети. И, перекрестясь, молча они стали есть – все из одной миски: зачерпнув ложку, медленно несли ее ко рту, подставив ладонь, чтобы не расплескать. Они ели молча, степенно, сосредоточенно, и мне нравилась эта первобытная трапеза; так, верно, ели здесь многие века. Ели они уху: был пост, мяса в пост крестьяне в старой России никогда не варили. За первой миской хозяйка принесла и поставила вторую, и опять также мирно и степенно они хлебали деревянными цветными ложками; сама миска – тоже цветная, расписанная изображениями сказочных зверей: расписана и деревянная солонка в виде судна викингов. А когда покончили со второй миской, каждый собрал крошки со стола и опрокинул в рот – грех сорить хлеб Божий, этому учила и меня всегда няня Ивушка.
– А что в городе нового? – спросил старик, усаживаясь у окна после обеда. – Давно не бывал, не ндравится мне в городе.
– В городе жизнь веселая, – ответил Егор к моему удивлению, ибо он не доезжал до города. – Казенки царь батюшка закрыл, а народ пьяной. – Он весело скалил зубы, почему-то весьма довольный тем, что «народ пьяной».
…Грех, грех, – шепчет старик: – А что, замирения не слыхать? Как насчет замирения-то? Вот, Петруху требуют, – он указал на сына. – Кто будет работать? Всё прахом пойдет. Герман миру не просит – ан?
– Герман всю Рассею хочет взять, – отвечал убежденно Егор, – хочет наказать, что самого главного царского советника кончили – царица-то, ведь, ерманка – ну, слыхал, а у нее советник был ерманский, советника-то ее и кончили – пойдет теперь ерман до самого Питеру, бунтовщиков, убивцев этих самых шупать.
Егор был фантазер. В его уме всё принимало какие-то фантастические формы и объемы, причем сам он был всегда глубоко убежден, что передает беспристрастную истину. И сейчас он, вероятно, слышал что-то о таинственном «Гришке» и создал уже миф.
– Жалости в людях не стало, – прервал его старик, вот что я тебе скажу. Прежде народ жалостилен был. А теперь, – зверь и тот отходчивей. Волк – он разве своего тронет – волка-то? Да будь он при последнем вздохе от голоду – вот как этой зимой – он те своего ни за что не тронет. А тут люди друг друга ружьем, пушкой, – чем попало. Отвернулся от нас, грешных, Господь.
Теперь и я знаю, что этот старик был глубоко прав: в мире стало мало жалости. Для счастья на земле не надо ни политических учений, ни партий, – надо, по-видимому, только побольше жалости в человеческом сердце, как старик говорил. Он горевал о том, как нарушена жизнь войной, всё жалел, что семянного быка не купил. «Триста рублев просили до войны за бычка, а теперь тысячу требуют. Страсть какая!», ужасался старик: «Тысячу за одного бычка! Да я всю жизнь свою за тысячу проработал, – конец, конец миру. А и чего хорошего ждать?.. Ране народ был степенный, дело вел со смыслом, перекрестясь, а ныне все куда-то торопятся, рыло у всех скобленое, бороду секут – все на один лад, прости Господи, лба никто не перекрестит. А всякое дело со лба начинай – тем мир и стоял».