Возвращение Амура - стр. 58
– Вы меня оскорбили, причем в присутствии нижнего чина.
– Я остановил ваши действия как старший по званию и воззвал к вашей чести.
– Моя честь и требует удовлетворения. А вы, похоже, боитесь…
Муравьев покраснел от негодования:
– Извольте, князь. В шесть утра, за костелом. Шпаги? Пистолеты?
– Предпочитаю пистолеты. И, поскольку дуэли запрещены, не будем вовлекать в наш спор других. Обойдемся без секундантов.
– Согласен.
Откозыряв, они разошлись, забыв про солдата, который так и остался стоять с ружьем в одной руке и с флягой – в другой.
Но дуэль не состоялась. На Барятинского пришел вызов из штаба корпуса, и он вынужден был уехать вечером того же дня, а далее – отправлен в Петербург, как говорили, по личной просьбе отца молодого князя, боявшегося потерять единственного сына, которому он мечтал передать свое пристрастие к сельской жизни. Так и не довелось молодому герою показаться в Польской кампании.
Однако в имение отца в Курской губернии он не вернулся: записался в кавалергарды и вел в Петербурге столь буйную жизнь, насыщенную кутежами с артистками, дуэлями, что о его похождениях кто только ни сплетничал. Но, когда император выразил по этому поводу неудовольствие, молодой князь попросился на Кавказ, где отличился в боях с горцами, был тяжело ранен, получил золотую саблю с надписью «За храбрость» и на десять лет стал наперсником цесаревича Александра. В 1845 году, когда Муравьев уже перешел в ведение министерства внутренних дел, Барятинский вернулся на Кавказ, снова успешно воевал и через два года получил чин генерал-майора, то есть «догнал» Николая Николаевича.
И вот этот крайне неприятный для него человек оказался в том месте и в то время, когда свидетели Муравьеву были менее всего желательны. За 16 лет, прошедших с их стычки в Польше, князь, что называется, заматерел, вытянулся вверх и раздался в плечах, отпустил усы и бакенбарды. Генеральский мундир из дорогой английской шерсти, украшенный орденами, сидел на нем ладно, точно по фигуре – видно было, что пошит он руками искусного мастера. Барятинский стоял у окна, разложив на столе большие листы с акварелями – Муравьев мельком заметил пейзажи и чьи-то женские портреты, – и перебирал их, как бы сравнивая между собою. При появлении Муравьева он повернулся к нему, слегка наклонил голову, вроде бы здороваясь, а вроде бы и нет, и снова вернулся к своему занятию.
Художник стоял от князя по правую руку, видимо, давая пояснения к рисункам. Еще войдя лишь в прихожую, Николай Николаевич услышал его громкий голос:
– На Кавказе, в вашей походной жизни, mein Prinz[25] Александр Иваныч, мирные картины и прелестные женщины лучше всего способствуют отдохновению души…
– Все это немного не то, милейший Владимир Иванович, – пророкотал Барятинский как раз в тот момент, когда в мастерскую вошел Муравьев. Голос князя тоже изменился – загустел и понизился, от мальчишеского тенорка не осталось и следа.
– Вы знакомы, господа? – спросил Гау, поздоровавшись с Николаем Николаевичем.
– Да, – ответил Муравьев, а Барятинский просто коротко кивнул.
По просьбе Николая Николаевича Гау, извинившись перед князем, вышел с Муравьевым в другую комнату, отделенную от мастерской, как и прихожая, тяжелой портьерой. Здесь художник отдыхал на оттоманке, пил чай или что-нибудь покрепче: на низком столике у оттоманки стояли бутылка «Курвуазье» и коньячная рюмка. Гау предложил коньяку, но Муравьев отказался.