Возмездие - стр. 11
Герхардт выключил музыку, и достал наушник, но его сразу же, будто внезапный удар под дых, придавило к сиденью русским шансоном:
"Не гони ты меня, я прошу тебя вновь: не гони,
Я не тот, за кого постоянно меня принимала"
Камински вернул наушник в ухо и включил нейтрального Тома Йорка.
Мелодия, тягучая и медленная, идеально подходящая серому позднему утру, успокоила, но не тянула с собой, звуча просто фоном.
Камински никогда не думал о "деле" заранее, настойчиво отгоняя все мысли примерно до тех пор, пока не окажется на месте и ему не раскроют всех подробностей. Во-первых это позволяло сохранить трезвый взгляд, лишённый всяких предположений и фантазий.
Во-вторых – помогало не сбежать. Потому что всегда первой реакцией на "вызов" было дикое желание бросить все на хрен и удрать. Спрятаться. Исчезнуть, стерев из мира все свои следы. От школьных альбомов, до упоминаний в государственной системе.
Камински частенько предавался размышлениям о том, как это могло бы быть. И находил вполне осуществимым. Найти маленький домик подальше от людей. В какой-то живописной глуши. Продать имущество, обналичить деньги и раствориться. Жить просто. Без излишеств. Завести огородик, научиться собирать грибы, ягоды, ловить рыбу. Писать пейзажи в духе Левитана и Серова, продавая их через галереи.
Или наоборот – выбрать большой город, где никому нет до тебя дела. Купить в новостройке квартиру под самой крышей. Крохотную. Но непременно с огромным окном. Сменить прическу, отрастить бороду. Сделать новый паспорт и новую личность. Став, к примеру, Александром Рыжиковым. И вместо детских иллюстраций заняться комиксами для взрослых.
Но всякий раз в ответ на трусливые мысли, в голове всплывал образ бабушки, которая строго сдвинув седые брови, говорила: "Помни о предках, Герхардт!" И он помнил. Набирал в грудь побольше воздуха и зажмурившись прыгал в новое дело, как в ледяную воду.
Когда Герхардт был подростком, он, конечно, попробовал бунтовать. Свернуть с пути. В котором не видел ни высокой миссии, ни романтики. А только ужасно тяжёлый груз, который предстояло тащить всю жизнь.
Да, Камински проколол ухо, чтобы носить в нем несколько серебряных сережек и одну булавку. Выкручивал громкость на магнитофоне из которого орал тяжелый рок так, что не слышно было, о чем говорят в бабушкином телевизоре Мария и Хуан Пабло. Оклеил стены комнаты постерами с любимыми музыкантами – "Kiss" и "Mötley Crüe" так, что не видно было ни кусочка нежно-зеленых обоев в розочках. Сорвал с окон шторы и заклеил бумагой, чтобы сделать таинственный полумрак. Носил только в чёрные футболки, джинсы и кеды. Мылся раз в месяц.
Но его железную бабушку этим было не пронять. Хотя Герхардт всячески показывал норов – вырезал дырки на новых джинсах, обвесил куртку цепями и булавками, отпустил волосы, и, желая шокировать строгую Гертруду Олафовну, даже подводил глаза чёрным карандашом.
Ему не хотелось "помнить о предках". Ему хотелось прожить другую жизнь. Какую, Камински и сам не знал. Просто другую. Не ту, что была предначертана всем мужчинам в его роду.
Бабушка была всегда ровна с внуком независимо от того, как он вёл себя.
"Это просто период, Герхардт", – говорила она, на его жалкие попытки бунта. —"Ты перебесишься, и однажды выбросишь свои рваные портки и булавки, как тухлую требуху. Ты перебесишься и станешь таким, как все."