Возмездие фаллоса. Психоаналитические истории - стр. 8

Лежало ли в основе его брака бессознательное чувство вины или сознание ответственности за неудачный анализ тридцатипятилетней женщины? Являлась ли для него женитьба своеобразной страховкой от возможных в будущем сексуальных притязаний со стороны пациенток, претендующих на руку и сердце холостого врача, или она служила бессознательной защитой от его собственных чувственных порывов, связанных с контрпереносом и искушением нарушить принцип абстиненции?

Разумовский не пытался ответить на подобные вопросы. Да он и не ставил их перед собой. Внезапно приняв решение жениться на своей бывшей пациентке, он реализовал его и никогда не возвращался к осмыслению того, зачем, почему и для чего он это сделал. Приняв семейную жизнь как нечто неизбежное, Разумовский в меру своих сил и возможностей выполнял обязанности мужа, включая супружеский долг. Однако всю свою нерастраченную энергию он отдавал своей профессиональной деятельности, со временем преуспев в терапевтической практике.

Через полтора года у него родился сын, не вызвавший, впрочем, особой радости у Разумовского. Поскольку его жена стала посвящать все свое время сыну, а материнская любовь способствовала устранению ряда невротических симптомов, он с чувством выполненного долга с головой ушел в работу. Сексуализация материнства и десексуализация его жены как женщины, ранее так пылко выражавшей свою страсть по отношению к мужу, но охладевшей после рождения ребенка, была только на руку Разумовскому. Он рано уходил на работу и поздно возвращался домой, что не вызывало каких-либо серьезных возражений у жены, тем более что почти все заработанные деньги он отдавал ей.

Его жена полностью посвятила себя воспитанию сына. Разумовский ни во что не вмешивался. Он был даже рад, что ему не приходится возиться с ребенком и жена не заставляет его это делать. Другое дело, что не до конца излеченная истеричная жена своей сексуализацией материнства способствовала такому развитию их ребенка, которое обернулось превращением его в маменькиного сынка, потребительски относящегося к своим родителям, не желающего ничего делать и добиваться чего-либо своим трудом.

Прошли годы. Разумовский давно махнул рукой на своего непутевого отпрыска, ставшего под влиянием слепой материнской любви лоботрясом и тунеядцем. Он не испытывал никаких чувств и по отношению к жене. Ее раздражительный тон совсем не задевал его. Не вступая ни в какие пререкания и споры с женой и сыном, он старался как можно меньше общаться с ними, предпочитая одиночество и погружение в свои мысли, связанные с профессиональной деятельностью. Давно появившаяся на его лице отрешенность от мирской суеты давала знать о себе не только на работе, но и в семье. Лишь с годами углубляющиеся морщины и никому не ведомая грусть делали его лицо непроницаемым, а чуть сгорбленную фигуру – олицетворением безучастности ко всему происходящему вокруг него.

Однако отражаемая на лице и во всей фигуре Разумовского безучастность была обманчивой. В кругу немногочисленных друзей, главным образом его коллег Вайсмана и Киреева, он по-своему раскрывался, «оттаивал» и не выглядел столь угрюмым, как это было обычно в окружении других людей. В отличие от психиатрической больницы, частная практика доставляла ему удовольствие, поскольку Разумовский мог не только соприкасаться с тайнами души своих пациентов, но и в ряде случаев оказывать им необходимую помощь, избавлять их от причиняющих боль страданий. Глубоко в себе он переживал за них и даже отчасти проживал их жизнь. Однако беспристрастное выражение его лица ничем не выдавало внутреннего чувства сострадания, сопричастности с несчастными судьбами пациентов и несомненной заинтересованности Разумовского в благоприятном исходе лечения. Расслабление мышц его лица, на котором проступали признаки благожелательности, происходило лишь тогда, когда он тихо сидел в своем кресле, расположенном вне поля зрения лежащего на кушетке пациента, и внимательно слушал исповедальное говорение последнего, придерживающегося метода свободных ассоциаций. Но как раз этого-то и не мог видеть пациент, привыкший к тому, что каждую сессию его встречает довольно строгий аналитик, не позволяющий себе ничего лишнего, тем более какой-либо фамильярности.