Война. 1941-1945 (сборник) - стр. 94
Ведут пленных. Лейтенант, ефрейтор, солдаты. Дрожат, хнычут. У одного левая нога в кожаном башмаке, правая в эрзац-валенке. Оказывается, правую ногу он отморозил. Ефрейтор мне поясняет: «Легко обмороженные в госпитали не отсылаются». Да и не отошлешь – у половины немецких солдат ноги отморожены. На головах пилотки. Летом они их носили лихарски. Теперь стараются засунуть под пилотку уши. Из носу течет, он не вытирает лицо – рука замерзла. А когда привели в избу все стали чесаться. Лейтенант пахнул одеколоном, вылил, наверно, на себя утром целую бутылочку. Он приподнял свитер, чтобы сподручней было чесаться, и один из наших бойцов крикнул: «Ты погляди: не вошь – медведь! Никогда я такой не видел…» Глядят на пленных бойцы с отвращением: «Эх, немчура…», «Вшивые фрицы…»
Ефрейтор был во Франции. Он вступил с передовыми немецкими частями в преданный Париж. Смешно подумать – может быть, я его видел в Париже? Изменился, голубчик! Спесь с них наши посбивали.
Вчера из лесу вышли четыре немца: волков выгнал мороз. От деревни осталась одна изба – другие немцы сожгли. Немцы поскреблись в дверь. Старая колхозница сплюнула: «Кто жег? Ты. Немец. Иди на мороз, грейся…»
Дощечка осталась: «Село Покровское». А села нет. Село сожгли немцы. Что видишь по дороге на запад? От изб остались трубы да скворечники на деревьях. Отступая, немцы посылали особые отряды «факельщиков» – жгли города и деревни.
Когда не успевали сжечь все, жгли самое хорошее. Жгли со смаком. В Малоярославце эти культуртрегеры показали себя вовсю: сожгли две школы-десятилетки, детские ясли, больницу и городскую библиотеку с книгами.
Вот их трупы. А рядом бутылки из-под французского шампанского, норвежские консервы, болгарские папиросы. Страшно подумать, что эти жалкие люди – господа сегодняшней Европы… Часть «господ», впрочем, уже не будет пить шампанского: лежит в промерзшей земле.
В селе Белоусово остался нетронутым ужин. Бутылки они откупорили, а пригубить не успели. В селе Балабаново штабные офицеры спали. Выбежали в подштанниках – и торжественно, в шелковых французских кальсонах, погибли от русского штыка.
Женщины, когда видят наших, плачут. Это – слезы радости, оттепель после страшной зимы. Два или три месяца они молчали. Сухими, жесткими глазами глядели на немецких палачей. Боялись перекинуться коротким словом, жалобой, вздохом. И вот отошло, прорвалось. И кажется, в этот студеный день, что и впрямь на дворе весна, весна русского народа посередине русской зимы.
Страшны рассказы крестьян о черных неделях немецкого ига. Страшны не только зверства – страшен облик немца. «Показывает мне, что окурок в печку кидает, и задается: “Культур. Культур”. А он, простите, при мне, при женщине, в избе оправлялся. Холодно, вот и не выходит». «Грязные они. Ноги вымыл, утерся, а потом морду – тем же полотенцем». «Один ест, а другой сидит за столом и вшей бьет. Глядеть противно». «Он свое грязное белье в ведро положил. Я ему говорю – ведро чистое, а он смеется. Опоганили они нас». «Все украли, паразиты! Детские вещи взяли. Даже трубу самоварную и ту унесли». «Хвастали, что у них страна богатая. Нашел у моей сестры катушку ниток, а у меня кусок мыла. Мыло не душистое, простое. Все равно, обрадовался, посылку сделал – домой подарок: мыло да нитки». «Говорят мне: стирай наше белье, а мыла не дают, показывают – стирай кулаками». «Не дашь ему сразу – ружье приставляет».