Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов - стр. 10

Никогда не забуду я также встречи с известными и столь много любимыми писателями нашими Батюшковым и Глинкой. Я провел с ними несколько минут, которые никогда не изгладятся из моей памяти. Человек с дарованиями достоин уважения, но получает еще большее право на оное, если собственным примером научает добродетелям, которые прославляет в своих песнях. И действительно, может ли тронуть меня описание сражения какого-нибудь стихотворца-профессора? Он должен подражать или творить противное справедливости. С одинаковым ли чувством читаю я певца в стане русских воинов и барда на гробе славян-победителей? Очарованный согласной цевницею барда, я не ощущаю того сладостного, невольного восторга, объемлющего душу мою, когда внимаю сладостный глас воина, который при треске падающих градов, при пламенном зареве битв, перед стенами разрушенной столицы, за круговой чашей ликующих братьев, готовых к победе или смерти, живописует предстоящее взору и запечатленное в сердце. Чувства и истина суть первые достоинства писателей. И Глинка, и Батюшков одарены ими, оттого-то так занимательна проза первого, по той же причине нравятся нам стихи другого.

Я хотел видеть дом,[1] в котором останавливался Наполеон на обратном пути своем из Москвы. Говорят, что хозяин должен доставить ему самое нужное белье, которое покоритель России, при слишком поспешном отъезде из Красного, позабыл взять с собой. Ничто не может быть страннее встречи, сделанной им польским министрам. «От великого к смешному один только шаг!» – сказал он. Все повторяют слова эти с удивлением. Но мне кажется, что непростительно повелителю народов отважиться безрассудно на такой шаг, от которого зависели и собственная его слава, и судьба государств, полагавших на него всю свою надежду. Для любопытства читателей помещаю я самое подробное описание поступков и речей Наполеона во время пребывания его в Варшаве.

«10 декабря получил я депеши от герцога Бассано (пишет Г. Прадт, бывший французский посланник в Польше), в которых уведомлял он меня о скором прибытии дипломатического корпуса из Вильны. Готовясь ответствовать, сколь невыгодно пребывание сего корпуса в городе беззащитном, в виду неприятеля, услышал я, что дверь моей комнаты отворилась, и вошел высокий человек, опираясь на одного из секретарей посольства. «Следуйте за мной!» – сказало мне это привидение. Голова его была обернута черной тафтой, лицо скрыто в огромной шубе, походка замедлялась тяжелыми теплыми сапогами. Я думал видеть перед собой мертвеца. Встав и приблизясь к нему, узнал я Коленкура. «Это вы, Коленкур? Где ж император?..» – «Он ожидает вас в Английской гостинице (Hotel d’Angleterre)». – «Для чего не остановился он во дворце?» – «Он не хочет быть узнанным». – «Не имеете ли вы в чем нужды?» – «Дайте нам бургонского и малаги». – «Погреб, дом мой и все к вашим услугам. Но куда вы едете таким образом?» – «В Париж». – «А армия?» – «Она уже не существует!» – сказал он, подняв глаза к небу. «А победа при Березине, а шесть тысяч пленных, о которых писал герцог Бассано!» – «Мы переправились… несколько сот человек осталось… нам есть другое дело, кроме сбережения пленных». Тогда, взяв его за руку, я сказал: «Господин герцог! Теперь время, чтобы все верные служители императора решились сказать ему правду». – «Какая от того польза! – отвечал он. – По крайней мере я не могу упрекнуть себя в том, что не говорил ее. Пойдемте – император ожидает нас». В час с половиной прибыли мы в Английскую гостиницу. Польский жандарм стоял у дверей, долго осматривал меня хозяин дома, и наконец решился впустить в ворота. На дворе увидел я небольшие сани с верхом, почти совсем развалившиеся, и еще двое открытых саней, на которых ехали генерал Лефевр-Денует с одним офицером, мамелюк Рюстан и лакей: вот все, что осталось от толикого величия и блеска! Я думал видеть саван, несомый перед дружиной великого Саладина. Наконец таинственно отворилась дверь комнаты, Рюстан узнал и провел меня. В это время приготовляли обед. Герцог Виценский вошел к императору, доложил обо мне и удалился, оставив нас наедине. Наполеон находился в небольшой комнате, с замерзшими стеклами, с полуопущенными шторами, дабы не могли узнать его. Неопрятная польская служанка старалась раздуть огонь, но сырые дрова противились ее усилиям и, наполняя водой камин, не прибавляли теплоты в комнате. Зрелище упадка человеческого величия не имело никогда для меня прелестей. Невольно сравнивал я положение его в Дрездене с настоящим… Тысячи новых, тягостных чувств возбудились в душе моей. Император, по обыкновенью своему, прохаживался по комнате, он шел пешком от Прагского моста до самого дома. На нем была прекрасная шуба, покрытая богатой материей зеленого цвета, с великолепными золотыми шнурками, на голове – теплая шапка, на ногах – кожаные сапоги с мехом. «Ах! Господин посланник», – сказал он, улыбаясь… С живостью бросился я к нему и с чувством, которое одно только может извинить излишнюю свободу в обращении подданного с государем, сказал ему: «Итак, вы здоровы. Я много о вас беспокоился, но наконец вы возвратились… Как я рад, что вас вижу!» Все это было сказано с такой быстротой и таким голосом, что он легко мог видеть все происходящее в душе моей, несчастный не хотел сего заметить. После того я помог ему скинуть шубу. «Как идут дела в Польше?» Тогда, обратясь к своей должности и отдалясь на расстояние, которое переступил по движенью, весьма простительному в тогдашних обстоятельствах, я описал ему со всей осторожностью положение герцогства: оно было неблестяще. Еще в тот самый день утром получил я известие, что в деле, бывшем на Буге, два вновь собранных батальона положили ружья при первом выстреле, что из 1200 лошадей того же войска 800 погибло от беспечности и неопытности солдат, и сверх того, что пять тысяч русских с артиллерий идут к Замостью. Уведомив обо всем подробно, я представлял ему, что для поддержания собственного достоинства императора и для пользы конфедерации необходимо, чтобы посольство и Совет выехали прежде прибытия неприятеля, упоминая также обо всех невыгодах пребывания