Восьмой круг. Златовласка. Лед (сборник) - стр. 83
Мюррей остановился на тротуаре у подножия ступеней, сказал:
– Постой, хочешь смертельно простудиться?
Рут покорно стояла, пока он застегивал ей пальто. Его окутывало тепло ее тела, лицо находилось в опасной близости, и защищаться от этого он мог только тем, что хмурился, резко продевал пуговицы в петли, был добрым, но равнодушным мужчиной, ухаживающим за маленькой сестренкой.
– Все-таки решила идти пешком? – спросил он. – По такой погоде путь домой долог, а у меня за углом стоит машина.
– Я предпочту идти. А погода замечательная. Все вокруг напоминает Walpurgisnacht[33]. – Она подняла взгляд к тучам, проплывающим мимо луны. – Видишь? Может быть, сейчас пролетает ведьма.
– Нет, нет. Ее бы засекли радаром и сбили, не дав миновать Лонг-Айленд. Сбили бы, как сверхзвуковой самолет.
– Долой эту мысль, – сказала Рут. Постукивание ее высоких каблуков создавало быстрый аккомпанемент его шагам, они шли вниз по улице, и, заметил Мюррей, она старательно держалась в нескольких дюймах от него. – Долой радар. Долой все, что уничтожает ведьм, чародеев и чудеса. Наступишь на трещину – маме дашь затрещину, – весело произнесла она нараспев, осторожно выбирая путь среди трещин на тротуаре, а потом негромко вскрикнула: – О бедная мама! Но ведь это не моя вина? Здесь трещин больше, чем целого асфальта.
– Это должно служить бедной маме утешением, – язвительно произнес Мюррей. – Но иного она не заслужила. Женщина, позволяющая пьяной дочери заигрывать с колдовством…
– Если не знаешь, что за вздор несешь, будь добр, помалкивай. С колдовством я больше не заигрываю. И я не пьяная. У меня исключительно активная печень, она что-то делает или не делает с выпитым алкоголем, поэтому опьянеть мне невозможно. Сейчас я просто слегка навеселе. В этом нет ничего дурного, так ведь?
– Совершенно, – ласково ответил Мюррей. – Похоже, это идеальное состояние.
– Вот именно. – Она вспомнила что-то приятное и вздохнула. – Господи, какая ночь. Какая чудесная ночь. Я не умолкала, как только вошла туда, и любила каждую минуту там до потери сознания. Должно быть, во мне скопилось пять лет разговоров, и множество славных, потрясающих людей слушали меня и спорили со мной. А я люблю, черт возьми, чтобы люди со мной спорили. Терпеть не могу сладкоречивых типов, которые улыбаются и поглаживают тебя по головке вместо того, чтобы высказаться начистоту.
– Я так и понял. Между прочим, пока длились все эти рукопожатия – до того как начался скандал, – ты хотела что-то сказать мне. Что именно?
Рут помолчала, потом, бессмысленно глядя, покачала головой:
– Не знаю. Что-то было, но вспомнить не могу. Ужасно, правда?
– Жуть. Попытайся говорить о чем-нибудь другом. Может быть, вспомнишь.
– О чем говорить? – Она засмеялась, потом икнула. – О Господи, – с отчаянием сказала она, – теперь у меня икота. Сдает все сразу.
Они дошли до Четвертой авеню, на углу она ухватилась обеими руками за почтовый ящик, содрогаясь то от бурного, беспомощного смеха, то от громкой икоты.
– Все! – смогла она произнести наконец. – Разум, душа, тело. Я чувствую себя одной из картин Алекса. Что находишь ты в этих картинах?
– Они напоминают мне жизнь на линолеумных фабриках, – ответил Мюррей. – Знаешь, обычное лечение икоты – несколько раз сильно ударить пациента по спине. Может быть, я…