Восьмой круг. Златовласка. Лед (сборник) - стр. 55

– Что? О-о, прошу прощения. Я не думал ничего подобного. – Он вел машину, глядя прямо перед собой, силясь не повернуться и взглянуть на ее профиль или хотя бы не бросить взгляд на ее ноги. – На самом деле я думал об этой пьесе.

– Что думали о ней?

– О том, как Смерть постоянно появляется в этих старых моралите, чтобы страхом вернуть людей к добродетели. Но поскольку даже самый тупой крестьянин знал, что дни его все равно сочтены, так ли уж легко было его испугать?

– Конечно, легко. В конце концов, тут не просто вопрос смерти. Это означало, что ты закроешь глаза и тут же откроешь их перед вратами ада, где надпись гласит: «Оставь надежду всяк, сюда идущий»[22]. Не думаете, что этим можно было испугать кого угодно?

– Кроме добродетельных, разумеется.

– О, вы знаете, что представляют собой добродетельные – они пугаются больше всех, когда предстоит предстать перед судом. И это было буквально время суда. Смерть только ставила тебя перед Судьей.

– Перед, так сказать, прославленным полицейским?

Рут сделала резкий вдох.

– Да.

– Нет, мне кажется, в «Обычном человеке» Смерть была полицейским, жюри и судьей сразу. Настоящей Звездной палатой[23], как сказал бы наш друг Харлинген. Согласны?

– Так вы читали «Обычного человека»? – удивленно спросила Рут и хлопнула себя по лбу ладонью. – Надо же! Это прозвучало снисходительно, разве не так? Но такого намерения не было. Или все же было?

– Вам лучше знать, – равнодушно сказал Мюррей. – Однако должен вам сказать честно, что иногда читаю книги. Трудные слова ищу в словаре.

– Правильно. Позволите задать вам очень дерзкий вопрос?

– Там видно будет.

– На этот раз тут не снисходительность. Тут любопытство. Как такой человек, как вы, стал частным детективом?

– Я хотел добиться успеха в жизни. А как вы стали школьной учительницей?

– Наверное, это судьба. В детстве, сколько помню себя, я руководила другими детьми в квартале. Учила их играм, читала им, сочиняла пьески для них, сбивалась с ними с ног. И мне это нравилось. Как им, не знаю. Не будучи знакома с новейшими теориями воспитания, я не трудилась спрашивать, нравится ли им это.

– Что это был за квартал?

– Все тот же. Барроу-стрит. Дом принадлежал моей семье с тех пор, когда Гринвич-Виллидж был, в сущности, еще деревней. Это интересный дом, если вы не против причудливого водопровода.

Мюррей отметил, что в ее словах не прозвучало нотки приглашения, но никак не отреагировал.

– Вы живете там не одна, так ведь?

– Нет, родители живы и активны. Папа преподает историю в Колумбийском университете.

– Вот как? Хорошо знакомое мне место.

– Кто бы мог подумать, – сказала Рут. – Когда вы там учились?

– Я там не учился. Окончил Городской университет. Но у моего отца напротив Колумбийского была зеленная лавка – думаю, он дружил со всеми преподавателями, – и позвольте сказать вам, что возле этих ворот не было более увлеченного болельщика, чем я. А вам известно, что ужасно недооцененная колумбийская футбольная команда однажды поехала в Калифорнию и нанесла поражение сильной стэндсфордской команде на стадионе «Роуз Боул» в Пасадене? Мне потребовались годы, чтобы избавиться от того наваждения. Я, должно быть, двадцать раз бегал той весной на территорию университета, стараясь получить автографы каждого члена команды. С тех пор студенческий футбол перестал быть таким.