Восьмая личность - стр. 5

У Эллы почти получилось сымитировать рычание дикой кошки. Стоя на четвереньках, она отбрасывает «Вог», скалится и крадется по моей кровати, как тигр в саванне. И опять рычит.

– Совсем с ума сошла! – смеюсь я.

Польщенная комплиментом, Элла сводит глаза к переносице и машет на меня.

– Ладно, не будем о психах, – говорит она, меняя майку от моей пижамы на топ, – ты явно без ума от этого Шона, и это, вероятно, означает, что у меня не будет моей лучшей подруги, пока он тебе не наскучит. Когда ты с ним встречаешься?

– В субботу. – Я пожимаю плечами.

– В субботу, – передразнивает она меня, робкую и застенчивую, как котенок, потом пальцем указывает на мой лоб.

– Что?

– У тебя челка разболталась, – отвечает она. Я лбом чувствую ее горячее дыхание.

Озадаченная, я иду к венецианскому зеркалу и, глядя на свое отражение, понимаю, что она имеет в виду.

– Я собиралась на электропоп, – ощетиниваюсь я и, облизав три самых длинных пальца, пытаюсь пригладить пряди.

– Да? Ну, тогда это точно отвратнее, чем у Гаги.

– Ты грубая!

– Я просто сказала.

Я перекидываю свои длинные каштановые волосы на одну сторону, оставшиеся пряди заправляю за уши. К сожалению, с правой стороны пряди держатся плохо, так как часть уха отсутствует. Я противоположность мистера Спока[3]. Если бы меня пригласили на авианосец «Энтерпрайз», мне пришлось бы отказаться. Это факт. Я щиплю свои щеки, чтобы придать им румянца. Повернувшись, я обнаруживаю, что Элла позаимствовала мой кашемировый, цвета мяты, свитер. Должна признать, что на ней он смотрится в тысячу раз шикарнее, чем на мне. Возможно, в моих словах слышится зависть, но это потому, что я действительно завидую.

– Алекса-а-а! Поторопись! Я не собираюсь тратить на тебя весь день. У вас, барышня, есть пять минут!

Это моя мачеха, Анна, она стоит внизу и кричит во всю силу своих очаровательных маленьких легких. Она явно раздражена. Мы с Эллой закатываем глаза.

Меня воспитывала Анна после того, как моя мать покончила с собой – тут пауза на эмоции. Если в юности я чему-то и научилась, так это тому, что нельзя отмахиваться от сложных чувств. Много лет я изо всех сил старалась избегать их, опасаясь, что они погубят меня. Утешалась едой, выпивкой, мастурбацией, а иногда и тем, что резала себя – по задней стороне ног, часто тупым кухонным ножом. Это неаккуратное свежевание собственного тела загоняло мою боль внутрь и помогало мне скрывать от окружающих свою ярость – результат печальной жизни моей матери и ее одинокой смерти. Я была слишком тщеславна, чтобы резать себе руки, и не желала, чтобы люди судили меня или жалели, считая, будто я ненавижу себя, хотя, если быть абсолютно честной, временами я себя действительно ненавидела.

Когда один из родителей убивает себя, ты живешь с мыслью, что ты недостаточно хорошая. Но еще ты понимаешь, что всегда есть выход. Вопрос только, скольким ты при этом причинишь боль. Знаю, это эгоизм.

Мне было девятнадцать, когда Анна предложила пройти через лечение.

«Я заплачу», – сказала она и заплатила. Я прошла через лечение, и оно помогло. Четыре года я болтала без остановки. Я в полной мере овладела языком психиатров: зондирование чувств, повторяющееся поведение, модели саморазрушения. Я поняла, почему самосвежевание казалось мне более безопасным, чем ярость; почему мастурбация пугала меньше, чем настоящая близость: почему переедание давало ощущение, что мое Тело защищено, и почему болтовня имела целительный эффект. В те времена Анна воспринимала меня как типичного подростка – бешеного, капризного, подавленного – и за это винила моего отца, а с себя всю ответственность снимала. В конечном итоге я стала для Анны яблоком раздора. Неудобным напоминанием о человеке, моем отце, который встал и ушел. Однако я не забыла, что она сделала, вернее, чего она не сделала. Я оставила в мозгу крохотную зарубку на тот случай, если понадобится вспомнить об этом; обида была одним из многих чувств.