Воскрешение: Роман - стр. 36

– А что главное?

– Была такая старая еврейская песня, – ответила она. – «Мир – это очень узкий мост. И главное – ничего не бояться». Но так не бывает.

Обивка казалась чуть потертой, а доски пола уходили из тени в свет; взгляд скользил вдоль них сквозь открытую дверь веранды, обрываясь на невидимых ступенях и продолжаясь вдоль садовой дорожки. Почти вся посуда, стоявшая перед ним, была простой и, по сравнению с домашней, удивительно белой; а в центре стола находился большой заварочный чайник, прикрытый кухонным полотенцем. Солнце стояло высоко, и стол почти полностью прятался в тени. Дальше же, за спинами сидевших напротив, все светилось, солнечные блики наполняли лакированные доски пола. Митя подумал, что было бы хорошо взять еще одну конфету, а потом, наверное, еще одну; вкус шоколада сладко держался на языке. Он сложил фантик пополам, потом еще пополам и осторожно положил под блюдце; то же самое он сделал еще с тремя фантиками, лежавшими рядом. Теперь они были почти незаметны, и можно было попытаться добраться до следующей конфеты, но мама посмотрела на него так, что он отдернул руку.

– Которая по счету? – спросила она, глядя на Митю пристально и с нескрываемым неодобрением.

Московские бабушки никогда бы так не поступили. «Митенька, ты хочешь еще конфет? – мысленно спросил он сам себя, с нежностью посмотрел на воображаемую бабушку Аню и бабушку Иду и для убедительности добавил: – К ужину, маленький, я принесу еще. У нас за углом очень хорошая булочная». «Булошная», – мысленно повторил Митя по-московски, зачарованный воспоминанием о знакомом, но одновременно и чужом, великом городе. Он еще раз с обидой посмотрел на конфетницу, но время было очевидно неподходящим. «У твоей мамы по утрам всегда плохое настроение», – как-то объяснил ему папа. Впрочем, сейчас папа не мог ничего объяснить и даже, по видимости, не заметил их молчаливого спора вокруг конфетницы, потому что был всецело погружен в разговор. Он сидел, откинувшись на спинку, упираясь ладонями в столешницу и глядя чуть поверх их голов; а дядя Валера, наоборот, ссутулился, нагнувшись над столом и глядя папе прямо в лицо.

– Тебе, – говорил дядя Валера, – всегда и всюду мерещится ветер перемен. Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь. Какой ветер, куда, зачем. Что было, то и будет. Не один, так другой, что ты от них хочешь. Это как Союз писателей. Хороший бюрократ, плохой бюрократ. О чем ты вообще говоришь.

– Так не может продолжаться, – ответил папа. – Все же все знают, производство падает, стагнация мысли, стагнация искусства, стагнация чувств. Общество, которое не создает нового, разрушает сами основы своего существования.

– В этой стране ничего не может измениться, – упрямо возражал дядя Валера. – Ты посмотри на их пыжиковые шапки, посмотри на все это быдло перед ларьками и экранами телевизоров. И это от них ты ждешь понимания? От них ждешь изменений?

– Вы можете не при детях? – вмешалась мама с нарастающим раздражением.

– Что не при детях? – спросил ее папа. – Что воруют всё, до чего удается дотянуться, а эта война, похоже, никогда не кончится? Ты думаешь, к детям это не имеет отношения? Что они будут жить на другой планете?

– Пока что к детям имеет отношение в основном то, что ваши бессмертные мысли они будут пересказывать в школе, – ответила мама. – Хорошо, тогда уйдем мы.