Воскрешение: Роман - стр. 26
– Потому что в филармонию такие люди прийти не могут, – как обычно, теряя терпение, ответила мама, и Арина подумала: «Ну так всегда». Мама никогда ничего ей не объясняла; наверное, не хотела.
В фойе было не только очень тепло, но и очень светло; нарядно одетые люди двигались по кругу, против часовой стрелки, тихо переговариваясь, временами уходя в боковые проходы. Постепенно фойе пустело; начали рассаживаться. Отправились к своим местам и они; места были абонементные, давно знакомые; если бы потребовалось, к ним можно было бы пройти и в темноте. Но в филармонии свет не гасили.
– А почему в кино свет гасят? – тоже когда-то давно спросила она маму.
– Для музыки не нужно гасить свет, – ответила мама.
Тогда Арина обиделась; и только потом она поняла, что в тот раз мама действительно ей ответила. Музыка была видна и светилась сама, и, чтобы ее увидеть, темнота совсем не была нужна. Надо было только вслушиваться; и тогда слух становился зрением.
Но сейчас она и так вся была зрением. Низкие люстры, белые колонны с коринфскими капителями; красные бархатные кресла. Все как всегда. В тот момент она остро ощутила, что лето подошло к концу. Митя болтал с родителями, но Арина, пожалуй, не смогла бы внятно объяснить, о чем они говорили. Она смотрела на седые затылки в первых рядах; вышел и сел оркестр; кто-то откашлялся. В зале еще продолжали переговариваться, но как-то постепенно и, наверное, незаметно для себя переходя на шепот. Потом резкими, уверенными шагами вышел Мравинский, безо всякого позерства; казалось, он идет где-нибудь по дорожке у себя на даче. Было известно, что он дворянин, но при этом не антикоммунист. Мама этим возмущалась: «Как человек из интеллигентной семьи может быть коммунистом?» – как-то сказала она.
Мравинского боготворили. Зал зааплодировал. Наступила недолгая пауза. Мравинский приподнял руки и резким движением, как бы отталкиваясь от воздуха, очертил границу между осенью и музыкой, между зрением и слухом. Его движения не были драматичными, временами оставаясь едва заметными, и, как казалось, оркестр следовал за ними так легко и уверенно, как будто сам Мравинский был всего лишь внешним духом оркестра. Музыка наполнила все, и Арина перестала видеть; она следовала за музыкой шаг за шагом, концентрированным и ясным усилием ощущая контуры ее мгновенного движения и их место в неуловимом в каждый отдельный момент величии общего единства. Только иногда, слишком внимательно следуя за одной из линий контрапункта, она упускала вторую, а потом мысленно пыталась восстановить их диалог, ту цельность, к которой они принадлежали, но отвлекалась и теряла обе. В такие моменты ей удавалось вернуть себя к движению музыки только после внутренней паузы и с мгновенным ощущением того, что она пропустила что-то очень существенное, что теперь уже не вернуть и не нагнать. Но музыка двигалась дальше, и это чувство быстро забывалось.
В начале антракта, когда все стали подниматься и поворачиваться, среди седых голов первых рядов Арина увидела дедушкиного друга Петра Сергеевича. Она не видела его уже больше года, но все равно почти мгновенно узнала. Тихо дернула Митю за рукав; «Тс-с», – сказал он, ему хотелось пирожных; здесь, в филармонии, была кофейня с хорошей кондитерской. Но мама уже проследила за их взглядами. «Надо подойти поздороваться», – сказала она как-то без выражения. Они вышли в проход и, двигаясь против движения, подошли к Петру Сергеевичу; с ним была девочка приблизительно Митиных лет. Арина не сразу ее узнала, потом поняла, что это внучка Петра Сергеевича, а узнав, вспомнила, как ее зовут.