Вороньи игры - стр. 17
– Извини, я пошутил! То есть мне действительно очень нравится твой голос… и не только голос… Но при этом мне очень интересно тебя послушать.
Я резко выдернула руку. Мне было очень приятно, но я впервые в жизни застеснялась, что у меня нет маникюра, застеснялась своих ороговевших мозолей и деформированных косточек. Раньше я только гордилась своими руками, понимая, что, только взглянув на них, любой вменяемый насильник и хулиган поймет, что от меня стоит держаться как можно дальше. Но этот малознакомый Саша Воронов невольно вызвал у меня такие чувства, что я даже испугалась. Я не только ощущала, что он мне приятен, мне казалось, что он сильнее меня. Мне, тигре, тоже иногда хотелось, чтобы рядом со мной оказался мужчина, за которым я почувствую себя как за каменной стеной. Чтобы был как Батый, но только мой.
– Ладно! – сказала я. – Прощаю. Но следующая порция кофе и крекеров – на тебе. Я не хочу больше общаться с дежурной сестрой. Не знаю, откуда они взяли такую стерву?
– Боюсь, у них негусто с выбором, – ответил Саша. – Но единственное, что я могу тебе предложить, – это пойти на пост вместе. Я смогу нести только одну чашку и только одно блюдце с печеньем! – Он покачал забинтованной рукой.
– Какая же я дура! – воскликнула я. – Я забыла, что мне в супруги достался инвалид. Раньше предполагала, что мой муж будет исключительно сильным и здоровым.
– Так и будет скоро! – ответил Саша.
– Ну-ну!
Мы направились на пост за горячим питьем и печеньем.
Полька встретила нас еще более злобно, чем полчаса назад меня одну.
– С вашего позволения, мы нальем себе что-нибудь, – чрезвычайно вежливо обратился к ней по-английски Саша.
Медсестра ничего не ответила. На секунду подняв глаза, она метнула на нас взгляд, полный раздражения.
Мы уже уходили с добычей, когда она выкрикнула нам вслед по-русски:
– То, что вас селили вместе, не значает, что вам разрешенные супружливые сношения! Врач дал указание: «Больным нельзя делать никакого секса!»
– Никакого?!
Я почувствовала, как к лицу прилила кровь. Господи! Как повезло этой идиотке, что мы с ней в этот момент оказались не вдвоем!
Саша понял, что сейчас может произойти, и буквально втолкнул меня в палату. Я смотрела на него, и мне было совершенно непонятно, что я могу рассказать о себе. Жизнь разделилась в моем сознании на две части – совсем незначительное или слишком личное. Наверное, то, что я рассказывала Саше в тот вечер, было слишком путано, сбивчиво и невнятно. Трудно рассказывать о собственной жизни, не впадая в патетику. Разумеется, жизнь человека, не достигшего двадцатилетия, представляется окружающим еще очень короткой. Но не стоит забывать, что из-за того, что мы не помним дня своего появления на свет, уже прошедшая часть жизни бесконечна и для десятилетней девочки, и для восьмидесятилетней старухи. Зато оставшийся кусок конечен для них обеих, а потому до животной тоски мал!
Настал отбой. Мы поняли это по тому, что выключили основное освещение, как всегда в десять вечера. Свет, исходивший от индивидуальных светильников на стенах, был, в отличие от потолочных плафонов, не бело-голубым, а теплым, желтоватым. Прикатили Сашину кровать, над его изголовьем не оказалось лампочки. Я увидела, что у него с собой есть несколько книжек, и предложила подкатить койку поближе к моей, чтобы ему тоже достался свет от моего ночника… И, вообще, мне захотелось, чтобы Саша оказался поближе.