Ворон - стр. 15

К столу подошел человек с нежданными у итальянца мягкими чертами лица и особенной привлекательностью в улыбке.

– Как он чем-то вызывает облик Вьельгорского, – прошептал Гоголь Иванову и вдруг насупился, умолк, ушел весь в свой галстук.

Необыкновенный нос его, не смягчаемый улыбкой и общей жизнью лица, выдвинулся, поражая своей длиной.

– Скажите, сегодня не отменено «благословение полей» папою, – он, слышно, болен? – спросил Иордан итальянца.

Доменико, усевшись на краю стола, блеснул зубами и весело сказал:

– Что вы, разве отложат… да кардиналы для этого дела совлекут папу и со смертного одра, папская власть только помпой и держится! Без помпы она – пустое место.

– Но общеизвестно, что итальянцы благочестивы, – как из книжки сказал Иордан.

– Совсем недавно, в холерный год, мы видели, что стоит их благочестие! Разве не та же чернь, что шла босая, нанося себе в грудь удары, к церкви Maria Maggiore, не та ли самая, отчаявшись в чуде, надругалась над свежими трупами сестер святого Сердца Иисуса?

– Но ведь это вне себя, в исступленье безумства…

– А в трезвом виде скоро будет и почище… – Доменико понизил голос так, что его слышали только те, к кому велась его речь. – Поверьте, стоит лишь итальянцам понять, что Италия – добыча каждого, кто ее хочет взять, и это благодаря папам, – они и этих пап пошлют к черту! Идеал единого римского союза заложен в крови римлян.

– Значит, еще раз прав Макиавелли в своих «Discorsi»[9], – сказал Багрецов, – итальянцы обязаны церкви и духовенству тем, что у них нету веры.

– Однако все лучшие произведения искусства имеют своей базой веру, – вступил робко и смущаясь Александр Иванов.

Доменико подхватил:

– Брать красоту оболочки еще не значит брать сущность, к тому же наше искусство воскресло только в язычестве возрождения. О, Италия – страна крайностей, она легко переходит от грез Савонаролы, зовущего страшный суд, к грезам Кампанеллы, к мечте о рае здесь, на милой земле… Поверьте, фанатическое суеверие – лицевая сторона неверия, аскетизм и разгульные новеллы Касти – все одно! Но оттого, что так сейчас есть, не значит, что так и будет!

– Можно надеяться, что кровавые перемены произойдут не при нас? – спросил опасливо Иордан. – Ведь мне сдается, Григорий – предобродушный папа?

– Как сытый тигр, прикрывающий когти, – вспыхнул Доменико, – нынешний папа – злобный иезуит, с особой склонностью давит мысль и науку. Разве вы не слыхали, что он запретил ученым Папской области участвовать в конгрессе естествоиспытателей в Лукке? Прямое следствие его брефа…

– Если не ошибаюсь, вы говорите о брефе тридцать второго года, – спросил Багрецов, – где объявлено, что свобода совести – «сумасшедшая ложь», свобода мнений и слова – «чума»?

Доменико утвердительно кивнул. Гоголь и Иванов молчали.

– Если это не секрет, – сказал, еще понижая голос, Багрецов, – расскажите, что сейчас за волненья в Болонье?

– Волненья вызваны невероятным самовластьем таможенных чиновников. Народу ничего другого не оставалось, как, соединившись с вооруженными контрабандистами, на самовластье отвечать самоуправством, а уж Риму почудилась демагогия… В Болонью послана чрезвычайная военно-судная комиссия, тюрьмы переполнены, и если демагогов еще не было, – конечно, они народились.

– А как к волнению относится «Юная Италия»?