Вопреки всему - стр. 24

Вопли мои, по-видимому, были слышны и на исторической Родине и были прерваны только посредством пресловутой и очень действенной портупеи. Вконец смирившись с горькой судьбой, я был вознагражден походом на только что восстановленный Петергофский каскад, где золоченые фигуры извергали потоки слепящей на весеннем солнце воды, и все это на фоне руин раздолбанного кронштадтскими дальнобойками старинного дворца. А Самсон, распяливший огромному льву глотку, фонтан «Дождик» и уходящий прямиком в Маркизову лужу, то бишь в Финский залив хоровод фонтанов и последующая морская поездка до Ленинграда окончательно усыпили мою пораненную несправедливостью душу. Полдня бродили по Эрмитажу, среди умопомрачительного великолепия когда-то давно живших царей, о которых и читывал-то только в русских сказках, изумленно пялясь на огромные картины, на которых, как в бане, голые тетьки и дядьки совсем уж бессовестно плясали, пили, ели и рубили друг дружке головы. Занятно жили, оказывается, эти древние, в школу не ходили, и халявной жратвы-то у них было навалом. Разгоревшийся от этого аппетит утолили в буфете под огромной мраморной лестницей с толстозадыми каменными бабами, где, окромя «Бархатного» пива и железобетонных коржиков, ничего не было, зато впервые в жизни легально удалось хлебнуть пивка.

Ну а потом заново в поезд и домой, к крикливой коммуналке, пацанам, дико завидовавшим будущему суворовцу, прохудившимся ботинкам, драным штанам и очередной ссылке то ли в Ревду, а то ли в деревню. Кончилась лафа, да и ладно. Знать, не судьба али Бог отвел.

И сослали все-таки меня опять на все лето в старинный уральский городок Ревду, где на берегу испоганенной промышленными стоками речки стоял старый дом старшей сестры моей мамы – тетки Зины, затюканной беспросветной возней по хозяйству, всему этому огромному огороду, постоянно жующим что-то козам и овечкам и разбегающимся из-под ног дурам курам. Да еще трое детей, постоянно хотевших жрать, и сам глава семейства дядя Петя, невысокого росточка колченогий мастер на все руки, лучший печник в округе и беспросветный пьяница. Почему-то лег я ему на душу, и вечерами, когда неожиданно он бывал трезвехонек, сиживали с ним на крылечке, ведя мудрые философические беседы в клубах вонючего табачного дыма от самокрутки «козья ножка», снаряженной ядреным самосадом, которую он практически не выпускал изо рта. А официально трудился он путеобходчиком и все это лето брал меня на работу, благо что от сего он имел огромный гешефт.

Значится, так, нацепив на себя свою рабочую сбрую и отойдя от будки пару сотен метров, он вытаскивал из сумки алюминиевую миску, выливал в нее пол-литра красноголовой водочки и любовно крошил туда же мелкие кусочки старого черного хлеба, торопливо швыркал столовой ложкой всю эту баланду и заваливался дрыхнуть в близлежащие кустики. Натянув на уши железнодорожную фуражку, опоясавшись рабочим поясом с флажками и петардами, ухватив здоровенный гаечный ключ и специальный узкорылый молоток на длиннющей рукоятке, начинал я за него «обход» почти до самого туннеля под горой Волчихой, подколачивая выпяченные костыли, подкручивая ослабевшие гайки и определяя на звук отсутствие трещин у рельсов. А когда появлялся пыхтящий паром локомотив, шустро вытаскивал из чехла свернутый желтый флажок и гордо выпячивал его перед собой, заставляя очумело таращить зенки высунувшегося из окна паровозной будки машиниста, с отпавшей челюстью разглядывающего постепенно уменьшающуюся фигурку новоявленного труженика шпал и рельсов.