Волшебство для Мэриголд - стр. 15
Но зато, как сказала бы, да и сказала Младшая бабушка, Мэриголд всегда находила лазейки, о которых обычный ребенок Лесли и не подумал бы – «Уинтропы лезут из неё», – бормотала Младшая бабушка. Все хорошее в Мэриголд происходило от Лесли или Блейсделлов. Все плохое или озадачивающее – от Уинтропов. Например, эта её привычка смотреть в пространство восторженным взглядом. Что она видит? И какое право имеет видеть это что-то? А когда вы спрашивали, о чём она думает, Мэриголд смотрела на вас и отвечала: «Ни о чём». Или, хуже того, задавала странный безответный вопрос, вроде: «Где я была до того, как стала мною?»
Небеса над нею лежали восхитительно-мягким глубоким бархатом. Ветер, что недавно гулял над клеверным лугом, свернул за укутанный девичьим виноградом угол дома, издавая лёгкие мурлыкающие звуки, которые очень любила Мэриголд. Для неё любые ветра на земле были друзьями, даже те зимние, что свирепо ревели над гаванью.
За дорогой громоотводные шары на крыше сарая мистера Донкина казались серебряными сказочными планетами, плывущими в полумраке на фоне тёмных деревьев. Огни гавани мерцали вдоль погружённого в тени берега. Мэриголд любила смотреть на эти огни. Они подкармливали некий источник восхищения внутри неё. Большие спиреи по обеим сторонам лестницы – Старшая бабушка всегда называла их Невестиными венками, с презрительным фырканьем по поводу бессмысленного перечня названий – напоминали в сумерках два сугроба. За яблочным амбаром старая изгородь из терновника, корни которого привезли из Шотландии когда-то в прошлом, незапамятно древнем для Мэриголд, была столь же бела, как спиреи, и благоухала ароматом. Еловое Облако славилось сладкими чистыми ароматами. Говорили, что здесь навсегда осталось что-то медоносное. В тени кустов сирени белым золотом светились восхитительные лилии, а вдоль старой дорожки, выложенной кирпичом и выглаженной многими шагами, цвели гордые белые ирисы. А далеко внизу, Мэриголд знала об этом, туманное море нежно плескалось по ветренным пескам дюн. Пастбище мистера Донкина, полное голубоглазых трав, окруженное берёзами, было весьма приятным полем. Она всегда завидовала мистеру Донкину из-за этого поля. Казалось, думала Мэриголд, ему очень нравится быть полем и ничем иным на свете. Прямо над ним висело милейшее серое облачко, которое медленно поднималось, разворачиваясь, словно смущённая квакерша. И деревья шептались в сумерках, как старые друзья – все, кроме старых неразговорчивых тополей.
Саломея энергично распевала в кладовке, моя посуду. Саломея не умела петь, но всегда пела, и Мэриголд нравилось слушать её, особенно в сумерках. «Мы со-о-о-бёремся у реки… у кра-си-и-вой реки», – заливалась Саломея. И Мэриголд видела эту красивую реку, похожую на гавань возле Елового Облака. Лазарь играл на скрипке за рощицей молодых ёлочек позади яблочного сарая – на своей старой коричневой скрипке, которую его пра-пра-пра-прадед привез из Гран Пре. Эванджелин наверно танцевала под его музыку. Тётя Мэриголд рассказала Мэриголд историю Эванджелин. Младшая бабушка, мама, тётя Мэриголд и дядя Клон сидели в комнате Старшей бабушки и болтали о всяких семейных делах. Немножко сплетен, как всегда констатировала Старшая бабушка, способствуют пищеварению. Все, кого любила Мэриголд, были рядом. Она обхватила загорелые коленки и подумала, как это здорово.