Волшебный камень - стр. 22

– Жалко угодья бросать – каждая горка знакомая, каждое дерево дорогу показывает, куда в гости, куда на охоту, – а надо идти за Камень. Дорога будет через Лыпью и через Ошью, через Вышьюру и Ним. Кто дойдет – о нас вспомнит, а кто не дойдет – тому поминки на третий день устроить.

Помолчал и очень грустно сказал:

– Я не дойду. Мне жизни мало осталось.

Остяки стали что-то говорить быстро-быстро – должно быть, утешали старика, – но Сергунька уже не слушал. Он выбрался из-под мехов, прокрался к двери и выбежал на улицу.

Кругом было белым-бело, как в сказке или во сне. Следы еще не пятнали снега. Только сеновозчики проехали к реке, которая теперь заледенела вся, – лишь прорубь для водопоя чернела у берега на курье[8]. Сережка бежал к дому, но печальные голоса остяков все не выходили из его памяти, все еще звучали в его ушах последние слова Каркудинова. И, не добежав до дому, Сережка повернул обратно и опрометью бросился к дому Никитиных.

Комиссар стоял на крыльце и умывался из рукомойника, над которым стоял плотный шар пара. Сережка остановился перед комиссаром, не зная, с чего начать. Комиссар вытер лицо твердым холщовым полотенцем, взглянул на парнишку, спросил:

– Ты чей? – Потом, припомнив, потрепал его по плечу. – А, знаю. Ну как, не умер твой старик? Ты что, свойственник ему?

– Нет, – торопливо сказал мальчик, стараясь точно ответить на все вопросы комиссара. – Я не свойственник, я Нестеров, а старик говорит, что всему народу уходить надо за Урал, а ему не дойти, он умрет.

Больше он не мог выдержать и при мысли о том, что сказочник, которого он так любит, должен умереть, заплакал. Слезы катились по его грязным щекам, он растирал их кулаком и смотрел на комиссара – единственного, кто мог помочь его горю. Комиссар все еще стоял с полотенцем в руках, пар шел от его рук и лица; он был красный, крепкий, молодой, но такой суровый, что Сережку брала оторопь.

– Это тебя старик послал? – спросил комиссар.

– Нет, я сам, – ответил Сережка. – Они опухли все, у них есть нечего, – сказал он, съеживаясь под строгим взглядом комиссара.

– Так, – сказал Саламатов. – Ну что ж, пойдем в избу… гость будешь, а если водки поставишь – хозяином будешь, – пошутил он, и лицо его стало совсем добрым.

В горнице Сережка стоял у порога и смотрел, как комиссар одевается. Его занимали ремни. Ремень на поясе, и еще ремень через плечо, и третий ремень от револьвера к поясу. Он совсем забыл, зачем пришел к комиссару, как вдруг тот подтолкнул его к двери и сказал:

– Ну, веди!

– Куда?

– К князю.

Сережка выскочил из горницы и побежал впереди, оглядываясь, на самом ли деле идет комиссар или только пошутил. Спустившись в лог и пересекая наискось крутой взвоз к выселкам, Сережка увидел, что у избы князя стоит олений обоз и низкорослые люди в малицах выносят из избы пожитки старика. Каркудинов стоял в стороне, глядя на дом, в котором прожил почитай сто лет.

Увидев Сережку, старик обрадовался, всхлипнул вдруг, сказал:

– Пришел, Сергунька, не обидел старика. Я так и знал, что придешь…

– Я не один, дедушка.

– С кем ты? Не признаю я, глаза тоской выело.

– Это товарищ Саламатов.

– Здравствуй, здравствуй, комиссар!

– Здравствуй, князь! – сказал Саламатов.

Он постоял немного, приглядываясь к остякам. Цинготные лица. Воспаленные глаза… Несут легкую ношу, а сами качаются, как от ветра.