Волчина позорный - стр. 18
– Нормально,– повернулся Тихонов.– Я просто первый шаг не могу сделать. А потом-то, конечно, сам всё объясню. Как в эту яму попал. Но то, что сначала ты с отцом, а потом с ней сперва поговоришь, да потом отец с ней, это, наверное, лучше.
– Только если ты с Танькой или другой шмарой начнёшь по-новой гулять, я у тебя на лбу прочту, – Малович говорил медленно и серьёзно. – Тогда и ты мне не друг. Ты и меня заплюёшь как жену. И я тогда сам пойду к ней и скажу, что ты снова её предал. Повторно. Тогда можешь не ждать её обратно до своей смерти. Понял?
Слово офицера, – прошептал Володя. – Заплутал и выберусь. Соберу всю совесть да честь, оставшиеся по каплям, и выберусь. Клянусь, Саша.
Малович подал ему руку.
И он сел за стол перелистывать бумаги с увлечённым лицом, будто любил это дело безумно, а разговора с другом вообще не было.
Постоял Володя у окна ещё немного и пошел на улицу. Помыть свой мотоцикл и покурить. И то, и другое должно было привести его к единственно правильным действиям. Он уже наносил последние мыльные мазки мыла на переднее крыло и отшагивал назад, как большой художник, оценивающий художественность мазка издали. Но кто-то сверху, с небес, не иначе, в этот момент послал ему в главную извилину мудрую мысль. Володя кинул тряпку на сиденье и, почему-то спотыкаясь, понёсся в свой кабинет, где Малович дыроколом простукивал дырки и насаживал листки на два металлических стержня. Укомплектовывал отчётность.
– Шура, мать твою! А чего тянуть?! – закричал Тихонов так истошно, что в стенку постучали из соседнего кабинета. Они тоже там подшивали документацию, стучали дыроколами и под такой хай запросто могли промахнуться и не попасть дыркой на никелированный стержень папки. – Зачем два месяца ждать, а? Что это даст? Я же почти год ни с кем больше. Ты ведь знаешь.
Мы полгода не живём уже. Я весь на сопли изошел. Ослаб душевно и телесно. На задержании подламывал одному разбойнику руку, так из последних сил дожал гада. А раньше в секунду этот номер исполнял. Это потому, что ловлю бандита, а перед глазами то жена, то дочка. Шура, сгоняешь? Тут же рядом девятая школа. Поймаешь её на перемене в учительской. Ты ж за пять минут любого можешь склонить или к геройству, или, блин, к злодейству. А переменка у них – десять минут. Давай, а!
– Вот ты упёртый баран, – определил общественный статус друга Александр Павлович. – Ладно. Только я как хотел, так и сделаю. Сейчас пойду к Фёдору Антоновичу, к отцу её схожу сперва. Мы для верности общего дела общую стратегию с тактикой вдвоём выберем. Он для неё – большой авторитет. И самый родной человек. Не ты. Запомни. Отец! Нас, придурков, у неё может быть после тебя два-три, ну, как повезёт. А батя один. Это ему благодаря она есть, а не тебе. Пойду к Антоновичу. Потом к ней. Ну, ты экземпляр, Вова. Тебя бы выставлять в музее моральных уродов. Жалко, не придумали пока таких.
Александр шел в старую часть Кустаная. Здесь прогресс социализма даже мимо не пробегал. Старый город опускался вниз, к Тоболу. От центрального базара. Который культурные руководители областного центра назвали как капиталисты – рынком. Остался он, конечно, базаром. С лошадьми из сёл, впряженными в телеги с мукой, овсом, пшеницей и обложенными льдом рублеными тушами коров и баранов. Лёд мужики и летом делали в глубоких погребах, откуда по лестнице выбираться – минут десять требовалось здоровым да молодым. А деды все двадцать на это дело тратили.