Волбешная нчоь - стр. 10
Твоя Пенелопа, окаянный ты мой Одиссей.
Я пересчитал письма – их оказалось восемьсот с лишним тысяч, похоже, переговаривались они каждый день, и не по разу. Какой-то странный ритуал – которого я не понимал, как и все остальные его ритуалы…
Тревога…
Еле успел – метнулся под столы, замер, затих, наполовину вывалился в соседнее измерение, чтобы уместиться. Он вошел – усталый, замотанный, устроился перед электрической машиной.
Странный…
Душа его там, а сам он здесь, и хочет воссоединиться с душой, с сердцем, со своим миром – и не хочет.
Как можно – одновременно хотеть и не хотеть…
А что в этом мире не странно…
– Вроде бы все… – он оборачивается, подмигивает мне, – ничего не забыл?
Не понимаю его. Не понимаю – как можно что-то забыть.
– А то я всегда так… сначала стартую, потом вспоминаю, там вышку не убрал, сям приборы из шахты не вытащил…
– Приборы.
– Что приборы?
– Приборы… в шахте… в восьмой.
– Черт, точно. Ну, ты голова… спасибо, родина тебя не забудет…
Жду его. Сам не знаю, зачем – жду. Смотрю, как он устраивается в своем стальном коконе, как кокон вспыхивает огнем.
– Мы тоже так раньше… с Шурочкой… куда-нибудь поедем, уж что-нибудь да и оставим… в гости пойдем, там телефоны оставим, на озеро куда поедем, или палатку оставим, или еще что… два раза сумочку ее в такси оставляли… как в анекдоте… выходит еврей из такси, черт, я забыл в такси кошелек… Эй, ты меня понимаешь?
– Понимаю, – говорю, хоть и ничего не понимаю. Он видит, что я не понимаю… только это уже и неважно…
– Черт… а что у нас приборы-то с ума сходят? Эт-то что… никогда так не было…
Молчу. Стальной кокон несется через миры, изрыгая пламя, этот, живой, вертит головой, сплевывает что-то – бурое вперемешку с красным…
– Слушай… ты мне корабль выровнять можешь, чтобы не дергался так?
– Попытаюсь…
– Да уж попытайся, пожалуйста… а то я тут и загнусь…
Стальной кокон замирает. Он неуклюже выкарабкивается из стальной скорлупы, трясет головой. Будто хочет вытряхнуть самый мозг. Не идет – ползет по песку, прочь от раскаленного кокона, долго выверяет какие-то параметры, давление, процент кислорода, температуру, бережно-бережно отделяет шлем…
– О-ох, ч-чер-рт… с курса сбились к свиньям собачьим… Это мы где вообще?
Оглядывается. Еще не понимает, не верит…
– Так… ты, друг сердечный, подсуетился?
– Я для тебя… чтобы тебе хорошо было…
– Ага, мне от шефа теперь так хорошо будет, что лучше некуда… я у него сам в Сене буду плавать… он еще крокодилов туда напустит… Назад давай.
– Ты даже… не увидишься с ней?
– О-ох, идиотище… Ладно, что поделаешь… Ты где меня вышвырнул-то вообще, в чистом поле, давай, вези теперь… в город какой-нибудь… как на тебя забраться-то вообще… черт… ты как бесплотный какой-то… слушай, что-то от тебя щелочью попахивает… ты меня не сожжешь на хрен?
– Здесь?
Он даже не отвечает мне. И так понятно, что не здесь. Взмываю над городом, летим дальше – над руинами, над выжженной землей, над оплавленными стенами, над…
Стой, куда понесся-то, ты меня голодом уморить решил, или как? Цыц, тут не вздумай даже приземляться, там уж, где-нибудь… на травушке, на муравушке…
Как всегда – с трудом понимаю его, на всякий случай опускаюсь на холмы – далеко за городом. Он спускается на землю, снимает с меня одеяло, пропитанное слизью. Вынимает из котомки нехитрую снедь.