Вокруг меня, или 100 писем, извлеченных из Фейсбука - стр. 6

Интервьюер умиляется все время так, будто ему еще до передачи заплатили большие деньги за эту умильность.

Наконец, также умильно спрашивает:

– А, вот, дескать, говорят, что при всей своей энергичности, при всей своей витальности Донцова вряд ли смогла писать столько, сколько она пишет. Правда ли, что на Вас работают литературные негры?

– Правда, – ничтоже сумняшеся отвечает Донцова, – вот они! – и показывает на своих, шныряющих по дому пятерых мопсов.

Я бы на месте тех, кто работает на эту даму, обиделся: сравнить их с мопсами?!

Бог с ним с его мнением по поводу собственного еврейства:

В конце концов, это личное мнение этого Ростислава (расти, Слава, может, поумнеешь!). Но когда на вопрос интервьюера, был ли он в Израиле и каковы впечатления, Хаит отвечает: «Мне там совершенно не понравилось. Правда, я был только в Эйлате», – тут уже, как я думаю, перейдена граница разумного и начинается вальс мудачества…

Крупными (я бы сказал – жирными) буквами в самом низу выведено:

По-моему, лучше и не скажешь…

И я решил: напишу. Но только не некролог, потому что некролог – это самое последнее, что может быть данью памяти столь незаурядного человека, каким был Женя.

Трудно поверить, но я был знаком с ним более двадцати лет; наверное, с того момента, когда я переступил порог его знаменитого книжного магазина «Болеславский», располагавшегося по своему неизменному адресу с начала тридцатых годов прошлого века – Алленби 72.

За это время магазин сменил всего трех хозяев: первым был собственно Болеславский, вторым – знаменитый израильский композитор Саша Аргов и третьим – Женя Лейбович. И есть какая-то грустная ирония судьбы в том, что он был последним хозяином этого магазина. После закрытия было такое ощущение, что закрылась какая-то очень важная страница в истории Тель-Авива, в истории его бесшабашного русскоязычного братства.

Нет, Женя после этого успел еще очень многое – жил несколько лет в Праге, путешествовал, вернулся в Израиль, участвовал в культурной жизни Тель-Авива, и никто – никто! – даже представить себе не мог, что время начало свой грозный отсчет по отношению к человеку, ставшего своеобразным символом улицы Алленби, ее глашатаем и пророком, ее книгоношей, архивариусом, собирателем традиций и коллекционером необычных человеческих судеб.

Жизнь самого Жени Лейбовича представляется мне совершенно свободным сюжетом для авантюрного романа, где движение жизни составляло главную основу. Достаточно вспомнить, что он вырвался из советской Литвы в Израиль, долгое время бороздил моря и океаны в качестве офицера торгового флота, нажил друзей и врагов, детей и жен, но – куда бы ни бросала его судьба – он всегда оставался самим собой: человеком, исполненным свободы, независимости и сарказма.